Неточные совпадения
Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими
больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим
солдатом…
Гааз жил в больнице. Приходит к нему перед обедом какой-то
больной посоветоваться. Гааз осмотрел его и пошел в кабинет что-то прописать. Возвратившись, он не нашел ни
больного, ни серебряных приборов, лежавших на столе. Гааз позвал сторожа и спросил, не входил ли кто, кроме
больного? Сторож смекнул дело, бросился вон и через минуту возвратился с ложками и пациентом, которого он остановил с помощию другого больничного
солдата. Мошенник бросился в ноги доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.
Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких, толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных
солдат, грубо ровнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И эти
больные дети без уходу, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу.
Его арестовали дома, поставили у дверей спальной с внутренней стороны полицейского
солдата и братом милосердия посадили у постели
больного квартального надзирателя; так что, приходя в себя после бреда, он встречал слушающий взгляд одного или испитую рожу другого.
Неожиданно вспомнилась Ромашову недавняя сцена на плацу, грубые крики полкового командира, чувство пережитой обиды, чувство острой и в то же время мальчишеской неловкости перед
солдатами. Всего
больнее было для него то, что на него кричали совсем точно так же, как и он иногда кричал на этих молчаливых свидетелей его сегодняшнего позора, и в этом сознании было что-то уничтожавшее разницу положений, что-то принижавшее его офицерское и, как он думал, человеческое достоинство.
— Вот у меня теперь сынишко, и предсмертное мое заклятье его матери: пусть он будет
солдатом, барабанщиком, целовальником, квартальным, но не писателем, не писателем… — заключил
больной сиповатым голосом.
Навстречу шел большой обоз русских мужиков, привозивших провиант в Севастополь, и теперь шедший оттуда, наполненный
больными и ранеными
солдатами в серых шинелях, матросами в черных пальто, греческими волонтерами в красных фесках и ополченцами с бородами.
Ее муж, молодой
солдат, был под судом и умер в госпитале, в арестантской палате, в то время, когда и я там лежал
больной.
Этот
больной был чахоточный, лежавший напротив меня по фамильи Устьянцев, из подсудимых
солдат, тот самый, который, испугавшись наказания, выпил крышку вина, крепко настояв в нем табаку, и тем нажил себе чахотку; о нем я уже упоминал как-то прежде.
Полковой поп,
больной, жалкий, был ославлен как пьяница и развратник; офицеры и жены их жили, по рассказам моих хозяев, в свальном грехе; мне стали противны однообразные беседы
солдат о женщинах, и больше всего опротивели мне мои хозяева — я очень хорошо знал истинную цену излюбленных ими, беспощадных суждений о людях.
17-го марта. Богоявленский протопоп, идучи ночью со Святыми Дарами от
больного, взят обходными
солдатами в часть, якобы был в нетрезвом виде. Владыка на другой день в мантии его посетили. О, ляше правителю, будете вы теперь сию проделку свою помнить!
— Рождеством я заболел, — рассказывал Улан, — отправили меня с завода в больницу, а там конвойный
солдат признал меня, и попал я в острог как бродяга. Так до сего времени и провалялся в тюремной больнице, да и убежал оттуда из сада, где
больные арестанты гуляют… Простое дело — подлез под забор и драла… Пролежал в саду до потемок, да в Будилов, там за халат эту сменку добил. Потом на завод узнать о Репке — сказали, что в больнице лежит. Сторож Фокыч шапчонку да штаны мне дал… Я в больницу вчера.
В это время у него
больных немного было: две молодые хорошенькие подгородние бабочки с секундарным сифилисом, господская девушка с социатиной в берцовой кости, ткач с сильнейшею грудною чахоткою, старый
солдат, у которого все открывалась рана, полученная на бородинских маневрах, да Настя.
Важно, сытым гусем, шёл жандармский офицер Нестеренко, человек с китайскими усами, а его
больная жена шла под руку с братом своим, Житейкиным, сыном умершего городского старосты и хозяином кожевенного завода; про Житейкина говорили, что хотя он распутничает с монахинями, но прочитал семьсот книг и замечательно умел барабанить по маленькому барабану, даже тайно учит
солдат этому искусству.
Расшалившиеся польские мальчики, товарищи Бенни, заметив обессиленного,
больного русского
солдата, стали кидать в него мячом.
Случилось так, что когда он, вообще чуждавшийся в то время своих товарищей, сидел однажды на дворе, где играли его сверстники, на этот же двор выполз подышать воздухом какой-то
больной русский
солдат и лег на солнышке, на куче сваленных на дворе бревен.
У Марьи, жены брата Кирьяка, было шестеро детей, у Феклы, жены брата Дениса, ушедшего в
солдаты, — двое; и когда Николай, войдя в избу, увидел все семейство, все эти большие и маленькие тела, которые шевелились на полатях, в люльках и во всех углах, и когда увидел, с какою жадностью старик и бабы ели черный хлеб, макая его в воду, то сообразил, что напрасно он сюда приехал,
больной, без денег да еще с семьей, — напрасно!
Генерал (садится). Нет-с, полковник. Это не то. С такими молодцами не так надо обходиться. Тут надо решительные меры, чтобы отсечь
больной член. Одна паршивая овца все стадо портит. Тут нельзя миндальничать; что он князь и мать у него и невеста, это все до нас не касается. Перед нами
солдат. И мы должны исполнить высочайшую волю.
Там люди жили; там, полная народа, пробегала конка, проходил серый отряд
солдат, проезжали блестящие пожарные, открывались и закрывались двери магазинов — здесь
больные люди лежали в постелях, едва имея силы поворотить к свету ослабевшую голову; одетые в серые халаты, вяло бродили по гладким полям; здесь они болели и умирали.
Кроме того, двадцать восемь здоровых молодых
солдат было положено д-ром Финном в одну палату с пятнисто-тифозными
больными.
По его предложению ординатор Артемович впрыснул под кожу семнадцати здоровым
солдатам кровь
больных пятнистым тифом.
— Что? — крикнул азартно Форов, — вы врете! Вы обязаны дать
больному помощь! — и тотчас же, оборотясь к двум проходящим
солдатам, сказал...
Больные два
солдата и матрос проснулись и уже играют в карты. Матрос полулежит на койке,
солдаты сидят возле на полу и в самых неудобных позах. У одного
солдата правая рука в повязке и на кисти наворочена целая шапка, так что карты держит он в правой подмышке или в локтевом сгибе, а ходит левой рукой. Сильно качает. Нельзя ни встать, ни чаю напиться, ни лекарства принять.
Но вид почти умирающей красавицы, вид женщины, привыкшей к хорошему обществу и роскошной обстановке жизни, а теперь заключенной в одних комнатах с
солдатами, содержимой на грубой арестантской пище,
больной, совершенно расстроенной, убитой и физически и нравственно, не мог не поразить мягкосердого фельдмаршала.
В толпе четырехсот здоровых
солдат и матросов пять
больных не бросаются в глаза; ну, согнали вас на пароход, смешали со здоровыми, наскоро сосчитали, и в суматохе ничего дурного не заметили, а когда пароход отошел, то и увидели: на палубе валяются параличные да чахоточные в последнем градусе…
И опять наступает тишина… Ветер гуляет по снастям, стучит винт, хлещут волны, скрипят койки, но ко всему этому давно уже привыкло ухо, и кажется, что все кругом спит и безмолвствует. Скучно. Те трое
больных — два
солдата и один матрос, — которые весь день играли в карты, уже спят и бредят.
Солдаты начали выносить наши пожитки и размещать их по телегам, кто к которой был расписан. Шум, говор, беготня, движение — все это при моей
больной с похмелья голове представлялось мне как волны хаоса.
В кузнице его поставили за одну наковальню с Капитоном, неизлечимым
больным, из отставных
солдат, бывшим всю свою жизнь кузнецом, сначала в деревне, потом в уланском полку.
— Он из
солдат, батюшка, тебе известно, — ответил слабым голосом старик. — В одно время с тобой со службы пришел. Был
солдат, а теперь, значит, в Петербурге в водоцелебном заведении. Доктор
больных водой пользует. Так он, значит, у доктора в швейцарах.
Больные жадно доедали обед, а врач усиленно торопил их. Наши
солдаты выносили на носилках слабых
больных.
Я пошел ходить по платформе. Стоит что-то вроде барака, я зашел в него. Оказывается, фельдшерский пункт для приемки
больных с санитарных поездов. Дежурит фельдшер и два
солдата. Я попросился у них посидеть и обогреться. Но обогреться было трудно, в бараке градусник показывал 3° мороза, отовсюду дуло.
Солдат устроил мне из двух скамеек кровать, я постелил бурку, покрылся полушубком. Все-таки было так холодно, что за всю ночь только раза два я забылся на полчаса.
Другой раз, тоже в палате хроников, Трепов увидел
солдата с хроническою экземою лица. Вид у
больного был пугающий: красное, раздувшееся лицо с шелушащеюся, покрытою желтоватыми корками кожею. Генерал пришел в негодование и гневно спросил главного врача, почему такой
больной не изолирован. Главный врач почтительно объяснил, что эта болезнь незаразная. Генерал замолчал, пошел дальше. Уезжая, он поблагодарил главного врача за порядок в госпитале.
Другая «особенность военно-медицинской службы» заключалась в том, что между врачом и
больным существовали самые противоестественные отношения. Врач являлся «начальством», был обязан говорить
больному «ты», в ответ слышать нелепые «так точно», «никак нет», «рад стараться». Врача окружала ненужная, бессмысленная атмосфера того почтительного, специфически военного трепета, которая так портит офицеров и заставляет их смотреть на
солдат, как на низшие существа.
Больных отправляли в госпитали с большою неохотою;
солдаты рассказывали: все сплошь страдают у них поносами, ломотою в суставах, кашель бьет непрерывно; просится
солдат в госпиталь, полковой врач говорит: «Ты притворяешься, хочешь удрать с позиций».
Бросили отделанные для
больных фанзы, бросили вырытые для себя
солдатами землянки.
Согнувшись горбом, мучительно прыгала шершавая белая лошаденка с вывихнутою ногою; ехавший сзади
солдат старался ударить ее хворостиною по
больному месту.
В приемную прибывали все новые партии
больных.
Солдаты были изможденные, оборванные, во вшах; некоторые заявляли, что не ели несколько дней. Шла непрерывная толчея, некогда и негде было присесть.
Я из любопытства поехал с ним в местный военный лазарет на заседание комиссии, которая осматривала
солдат, заявившихся
больными.
Здесь же были уже все три другие госпиталя нашего корпуса. Желтый и совершенно
больной Султанов лежал в четырехконной повозке, предназначенной для сестер. Новицкая, с черными, запекшимися губами и пыльным лицом, сердито и звонко, как хозяйка-помещица, кричала на
солдат. Прохожие
солдаты с изумлением смотрели на этого невиданного командира.
«Если
больной — лодырь, то в другой раз не придет, и другим закажет!» Я уже рассказывал, как наша армия наводнилась выписанными из госпиталей
солдатами, — по свидетельству главнокомандующего, «либо совершенно негодными в службе, либо еще не оправившимися от болезней».
Солдат взят на службу силою, с делом своим никакими интересами не связан, — естественно, он охотно будет притворяться
больным.
Однажды утром я услышал в отдалении странные китайские крики, какой-то рыдающий вой… Я вышел. На втором, боковом дворе, где помещался полковой обоз, толпился народ, —
солдаты и китайцы; стоял ряд пустых арб, запряженных низкорослыми китайскими лошадьми и мулами. Около пустой ямы, выложенной циновками, качаясь на
больных ногах, рыдал рябой старик-хозяин. Он выл, странно поднимал руки к небу, хватался за голову и наклонялся и заглядывал в яму.
Лошаденка мало отзывалась на удары, поэтому
солдат норовил попасть ей по
больному месту ноги.
— Как нет? — возмутился генерал. — Почему нет? Что это за беспорядок!.. И вы тоже, подполковник! — обратился он к одному из
больных офицеров. — Вы должны бы показывать пример
солдатам, а сами тоже лежите в фуражке!.. Почему ружья и мешки
солдат при них? — снова накинулся он на Гречихина.
Мы возражали яро. Глухота
больного несомненна. Но допустим даже, что она лишь в известной степени вероятна, — какое преступление главный врач берет на душу, отправляя на боевую службу, может быть, глухого, да к тому еще хромого
солдата. Но чем больше мы настаивали, тем упорнее стоял главный врач на своем: у него было «внутреннее убеждение», — то непоколебимое, не нуждающееся в фактах, опирающееся на нюх «внутреннее убеждение», которым так сильны люди сыска.
Оказывается, и вчерашнего приказания эвакуировать раненых они тоже не исполнили, а всю ночь оперировали. У одного
солдата, раненного в голову, осколок височной кости повернулся ребром и врезался в мозг;
больной рвался, бился, сломал под собою носилки. Ему сделали трепанацию, вынули осколок, —
больной сразу успокоился; может быть, был спасен. Если бы он попал к нам, его с врезавшимся в мозг осколком повезли бы в тряской повозке на Фушунскую ветку, кость врезывалась бы в мозг все глубже…
Он беззаботно разговаривал с
солдатом и исподтишка пристально следил за ним. Говорил то громче, то тише, задавал неожиданные вопросы, со всех сторон подступал к нему, — насторожившийся, с предательски смотрящими глазами. У меня вдруг мелькнул вопрос: где я? В палате
больных с врачами, или в охранном отделении, среди жандармов и сыщиков?
В замке сильно голодали, число
больных возрастало, дезертирство развелось до громадных размеров, и в довершение всего составился между
солдатами заговор — сдать замок русским. Шуази расстрелял виновных, но этим не избежал острой опасности и положение дела оставалось по-прежнему в высшей степени критическим. Шуази донес об этом Виоменилю и послал письмо с надежным унтер-офицером.
— Или со временем намерены поступить лекарями в полки. От новых генералов, чего доброго, станется, что их допустят до этого. Ей-ей! Скажут, что женщина с
больными гуманнее, ласковее и все эдакое. Ты пойми, какой вред от этого будет! Они начнут заводить на каждом шагу шуры-муры с офицерами и
солдатами, а через это субординации, в которой заключается вся сила войска, как не бывало.
Эта отдаленная цель показалась бы для других абсурдом, бредом
больного воображения, до того достижение ее было несбыточно для юного дворянчика-солдата, без связей и покровительства, без большого состояния, безвестного, неказистого, хилого. Но Суворов чувствовал в себе достаточно сил для того, чтобы добиваться этой, якобы несбыточной, мечты, определил к тому средства, обдумывал программу.