Неточные совпадения
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец,
больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка
уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у человека с
больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в
ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя волосы над
ухом.
Если японскому глазу больно, как выразился губернатор в первое свидание, видеть чужие суда в портах Японии, то японскому
уху еще, я думаю,
больнее слышать рев чужих пушек.
Доктор приложил
ухо к груди
больной. Сердце еще билось, но очень слабо, точно его сжимала какая-то рука. Это была полная картина алкоголизма. Жертва запольской мадеры умирала.
Он наклонился к
уху больного и громко сказал: «Дети пришли проститься с вами».
Судьи зашевелились тяжело и беспокойно. Предводитель дворянства что-то прошептал судье с ленивым лицом, тот кивнул головой и обратился к старичку, а с другой стороны в то же время ему говорил в
ухо больной судья. Качаясь в кресле вправо и влево, старичок что-то сказал Павлу, но голос его утонул в ровном и широком потоке речи Власова.
А внизу — образно изогнутая спина, прозрачно колыхающиеся от гнева или от волнения крылья-уши. Поднявши вверх правую руку и беспомощно вытянув назад левую — как
больное, подбитое крыло, он подпрыгивал вверх — сорвать бумажку — и не мог, не хватало вот столько.
Офицерская повозочка должна была остановиться, и офицер, щурясь и морщась от пыли, густым, неподвижным облаком поднявшейся на дороге, набивавшейся ему в глаза и
уши и липнувшей на потное лицо, с озлобленным равнодушием смотрел на лица
больных и раненых, двигавшихся мимо него.
Громогласно дав мятежникам три предостережения относительно непременной явки в
уху, она закинула разом несколько неводов; но, протащив их по всему протяжению реки в пределах городской черты, ничего не изловила, кроме головастиков и лежащего в тарелке
больного пискаря.
Через несколько дней Ахилла, рыдая в углу спальни
больного, смотрел, как отец Захария, склонясь к изголовью Туберозова, принимал на
ухо его последнее предсмертное покаяние. Но что это значит?.. Какой это такой грех был на совести старца Савелия, что отец Бенефактов вдруг весь так взволновался? Он как будто бы даже забыл, что совершает таинство, не допускающее никаких свидетелей, и громко требовал, чтоб отец Савелий кому-то и что-то простил! Пред чем это так непреклонен у гроба Савелий?
Кожемякин тоже не спускал глаз с доктора, глядя на него угрюмо, недоброжелательно, и, когда он уходил, — ещё в комнате надевая на затылок и на правое
ухо мягкую шляпу, —
больной облегчённо вздыхал.
Он полоскал рот водкой, коньяком, прикладывал к
больному зубу табачную копоть, опий, скипидар, керосин, мазал щеку йодом, в
ушах у него была вата, смоченная в спирту, но все это или не помогало, или вызывало тошноту.
Пескарь берет живо и верно; его подержка и утаскиванье видны по наплавку и слышны по руке; надобно подсекать его проворно; разумеется, должно удить на одну удочку и всегда держать удилище в руке. Он служит превосходною насадкою для хищной рыбы и самою здоровою пищею для человека.
Уха из пескарей, как нежирная и легкая, обыкновенно предписывается докторами
больным; пескари, жаренные в сметане, отлично вкусны.
С большим трудом повернув голову направо и налево, отчего у меня зашумело в
ушах, я увидел слабо освещенную длинную палату с двумя рядами постелей, на которых лежали закутанные фигуры
больных, какого-то рыцаря в медных доспехах, стоявшего между больших окон с опущенными белыми шторами и оказавшегося просто огромным медным умывальником, образ Спасителя в углу с слабо теплившейся лампадкою, две колоссальные кафельные печи.
— Пятьдесят и семь лет хожу я по земле, Лексей ты мой Максимыч, молодой ты мой шиш, новый челночок! — говорил он придушенным голосом, улыбаясь
больными серыми глазами в темных очках, самодельно связанных медной проволокой, от которой у него на переносице и за
ушами являлись зеленые пятна окиси. Ткачи звали его Немцем за то, что он брил бороду, оставляя тугие усы и густой клок седых волос под нижней губой. Среднего роста, широкогрудый, он был исполнен скорбной веселостью.
Он щупал несколько секунд пульс
больной, прикладывался
ухом к ее груди и потом с очень серьезным лицом вышел в гостиную, где, увидев Масурова с слезами на глазах, сказал...
«Мильон терзаний» и «горе!» — вот что он пожал за все, что успел посеять. До сих пор он был непобедим: ум его беспощадно поражал
больные места врагов. Фамусов ничего не находит, как только зажать
уши против его логики, и отстреливается общими местами старой морали. Молчалин смолкает, княжны, графини — пятятся прочь от него, обожженные крапивой его смеха, и прежний друг его, Софья, которую одну он щадит, лукавит, скользит и наносит ему главный удар втихомолку, объявив его под рукой, вскользь, сумасшедшим.
— Ох, — говорил Михаиле Степанович, притворившийся
больным, — ох, ma chere, зачем это ты употребляешь такие слова, мое
ухо не привыкло к таким выражениям. У меня от забот, от болезни (он жаловался на аневризм, которого у него, впрочем, не было) бывают иногда черные минуты — надобно кротостью и добрым словом остановить, а не раздражать, я сам оплакиваю несчастный случай, — и он остановился, как бы подавленный сильными чувствами.
Но пока генеральша предавалась этим размышлениям, на дворе и на улице закипела уже пожарная суматоха, и через минуту она должна была неизбежно достичь до
ушей больного и перепугать, а может быть и убить его своею внезапностью.
И опять наступает тишина… Ветер гуляет по снастям, стучит винт, хлещут волны, скрипят койки, но ко всему этому давно уже привыкло
ухо, и кажется, что все кругом спит и безмолвствует. Скучно. Те трое
больных — два солдата и один матрос, — которые весь день играли в карты, уже спят и бредят.
— Вы что, шалуньи, притаились, — вдруг прозвучал у нас над
ухом знакомый голос Матеньки. — Вы ведь, ваше сиятельство (она всегда так обращалась к княжне), под кран идти изволили ручку смочить, а сами к подруге
больной свернули… Не дело… Им покой нужен.
И вдруг какой-то слабый звук, не то рыданье, не то стон, послышался под простыней и тотчас же целая струя воды хлынула из
ушей, носа и горла Леночки. В туже минуту мертвенно-бледные щечки
больной зажглись чуть заметным румянцем и Леночка открыла глаза.
Они вышли на улицу. У Токарева все еще стоял в
ушах дикий хохот
больного. Он поморщился.
Около дороги, на рубеже, стояла каменная баба. Косарь сел к ее подножию. В
ушах звенело и со звоном проходило по голове, в глазах мутилось от жары и голода.
Больная ступня ныла, и тупая боль ползла от нее через колено в пах.
— Да вы что кричите! — перебил его
больной. — Дверь-то хорошенько притворите, дверь… За каждой скважиной
уши! И Христа ради потише… Не можете, что ли, тенор-то ваш сдержать?.. Подслушивает!.. Все ложь!.. Глазами и так и этак… И жертву из себя… агнец на заклание… Улыбка-то одна все у меня внутри поворачивает! Ан и будет с фигой.
Она вызывает следующих
больных и, говоря с ними о болезнях, замечает то, что прежде незаметным образом проскальзывало мимо ее
ушей.
— Доказать что-нибудь тут очень трудно, — сказал он. — У науки нет средства узнать, симулирует ли
больной глухоту на оба
уха.
Следствие открыло, что на празднике Рождества Христова один из фабричных привез на фабрику
больную женщину с распухшими железами за
ушами и что она вскоре по привозе умерла.
Наступила агония —
больной впал в беспамятство. Непонятные звуки вырывались у него из груди в продолжение всей тревожной предсмертной ночи, но и между ними внимательное
ухо могло уловить обрывки мыслей, которыми жил он на гордость и славу отечеству. То были военные грезы — боевой бред. Александр Васильевич бредил войной, последней кампанией и чаще всего поминал Геную.