Неточные совпадения
Болезнь все не приходила, и я тревожно похаживал между больными, ожидая — вот-вот
начнется.
И с тех пор
началась для Масловой та жизнь хронического преступления заповедей божеских и человеческих, которая ведется сотнями и сотнями тысяч женщин не только с разрешения, но под покровительством правительственной власти, озабоченной благом своих граждан, и кончается для девяти женщин из десяти мучительными
болезнями, преждевременной дряхлостью и смертью.
Действительно, с ней
начинался тогда легкий лихорадочный озноб — начало длинной
болезни, которую она потом с этой ночи перенесла.
Вообще неожиданно заваривалась одна из тех историй, о которых никто не думал сначала как о деле серьезном: бывают такие сложные
болезни, которые
начинаются с какой-нибудь ничтожной царапины или еще более ничтожного прыща.
У Анфисы Егоровны была одна из тех таинственных
болезней, которые
начинаются с пустяков.
Это замечается также в монастырях, банках, департаментах, полках, учебных заведениях и других общественных учреждениях, где, подолгу не изменяясь, чуть не десятками лет, жизнь течет ровно, подобно болотистой речке, и вдруг, после какого-нибудь совсем не значительного случая,
начинаются переводы, перемещения, исключения из службы, проигрыши,
болезни.
Между Музой Николаевной и Углаковой, несмотря на
болезнь сына,
началось обычное женское переливание из пустого в порожнее. Сусанна Николаевна при этом упорно молчала; вошел потом в гостиную и старичок Углаков. Он рассыпался перед гостьями в благодарностях за их посещение и в заключение с некоторою таинственностью присовокупил...
Запои Жихарева
начинались всегда по субботам. Это, пожалуй, не была обычная
болезнь алкоголика-мастерового;
начиналось это так: утром он писал записку и куда-то посылал с нею Павла, а перед обедом говорил Ларионычу...
Конечно, до известной степени он явится подражателем кого-нибудь из своих любимых авторов-предшественников, — это неизбежно, как детские
болезни, — но автор
начинается только там, где начинает проявлять свое я, где внесет свое новое, маленькое новое, но все-таки свое.
Маркушка точно ожил с открытием прииска на Смородинке. Кашель меньше мучил его по ночам, и даже отек начинал сходить, а на лице он почти совсем опал, оставив мешки сухой лоснившейся кожи. Только одно продолжало мучить Маркушку: он никак не мог подняться с своей постели, потому что сейчас же
начиналась ломота в пояснице и в ногах.
Болезнь крепко держала его на одном месте.
— Вы видите, господа, что он действительно ненормален и опека необходима! Это
началось с ним тотчас после смерти отца, которого он страстно любил, спросите слуг — они все знают о его
болезни. Они молчали до последнего времени — это добрые люди, им дорога честь дома, где многие из них живут с детства. Я тоже скрывала несчастие — ведь нельзя гордиться тем, что брат безумен…
Но все меньше спал Саша, охваченный острым непреходящим волнением, от которого
начиналось сердцебиение, как при
болезни, и желтая тошнота, как тревога предчувствия, делала грудь мучительно и страшно пустою; и уже случалось, что по целым ночам Саша лежал в бессоннице и, как в детстве, слушал немолчный гул дерев.
И из-за этого у нас была тяжелая ссора ночью. Убедил ее не делать этого. Здешнему персоналу я сообщил, что я болен. Долго ломал голову, какую бы
болезнь придумать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжелая неврастения. Они предупреждены, что я уезжаю в феврале в отпуск в Москву лечиться. Дело идет гладко. В работе никаких сбоев. Избегаю оперировать в те дни, когда у меня
начинается неудержимая рвота с икотой. Поэтому пришлось приписать и катар желудка. Ах, слишком много
болезней у одного человека.
Бывало, в это последнее время он войдет в гостиную, убранную им, — в ту гостиную, где он упал, для которой он — как ему ядовито смешно было думать, — для устройства которой он пожертвовал жизнью, потому что он знал, что
болезнь его
началась с этого ушиба, — он входил и видел, что на лакированном столе был рубец, прорезанный чем-то.
Удивительнее всего было то, что все они не переставали верить в свое будущее: пройдет сама собою
болезнь, подвернется ангажемент, найдутся старые товарищи, и опять
начнется веселая, пряная актерская жизнь.
Ломаю конверт и достаю грязноватый листок, на котором
начинается сначала долгое титулование моего благородия, потом извинения о беспокойстве и просьбы о прощении, а затем такое изложение: «осмеливаюсь я вам доложить, что как после телесного меня наказания за дамскую никсу (т. е. книксен), лежал я все время в обложной
болезни с нутренностями в киевском вошпитале и там дают нашему брату только одну булычку и несчастной суп, то очень желамши черного христианского хлеба, задолжал я фершалу три гривенника и оставил там ему в заклад сапоги, которые получил с богомольцами из своей стороны, из Кром, заместо родительского благословения.
Так вот. Наследственность и припадки свидетельствуют о моем предрасположении к психической
болезни. И она
началась, незаметно для самого меня, много раньше, чем я придумал план убийства. Но, обладая, как все сумасшедшие, бессознательной хитростью и способностью приноравливать безумные поступки к нормам здравого мышления, я стал обманывать, но не других, как я думал, а себя. Увлекаемый чуждой мне силой, я делал вид, что иду сам. Из остального доказательства можно лепить, как из воска. Не так ли?
Предстояло нагружать углем баржи, затем тащить их на буксире парового катера к борту парохода, который стоял более чем в полуверсте от берега, и там должна была
начаться перегрузка — мучительная работа, когда баржу бьет о пароход и рабочие едва держатся на ногах от морской
болезни.
— Должно быть, у меня горячка
начинается, — сказал он. — Доктор сказал, что еще трудно решить, какая у меня
болезнь, но уж больно я ослаб… Еще счастье мое, что я в столице заболел, а не дай бог этакую напасть в деревне, где нет докторов и аптек!
У тетушки и у Гильдегарды Васильевны был талант к лечению больных крестьян, и им это было нипочем, так как они не боялись заразиться.
Болезнь, которою умирали наши крестьяне,
началась было на деревне и у тети Полли, но там ей не дали развиться. Тетя и Гильдегарда тотчас же отделяли больных из семьи и клали их в просторную столярную мастерскую, где и лечили их, чем знали, с хорошим успехом.
Когда я проснулся опять, был день в той же передобеденной поре, около которой вчера было получено тверское бранное послание. К этой поре у меня обыкновенно
начинался лихорадочный пароксизм; но, однако, проснувшись теперь, я этого не ощущал. Тверская встрепка меня вылечила: я с горя переспал
болезнь.
В который раз она перебирала в голове ход
болезни и конец ее — не то рак, не то гангрена. Не все ли равно… А ум не засыпает, светел, голова даже почти не болит. Скоро, должно быть, и забытье
начнется. Поскорее бы!
Барон признался, что
болезнь его душевная… что
началась она со времени рождения первого сына… бросил в душу женщины, страстно его любящей, сомнение, боязнь, утешение, гнев, борьбу долга с привязанностию, преданность богу и, когда перепытал все чувства и утомил их, между нежнейшими ласками предложил ей выбор: лишиться мужа навсегда или сына только разлукою временною.
Причиной такой продолжительной своей
болезни он был сам. Едва он начал приходить в сознание, как настойчивыми мыслями о прошлом ухудшал свое положение. Он приказал перевесить портрет княжны Лиды из кабинета в свою спальню и по целым дням лежал, вперив в него свои воспаленные глаза. К вечеру происходил пароксизм и
начинался бред.
В четверг приехал в Грузино новгородский губернский предводитель дворянства Н. И. Белавин, но о нем графу не докладывали, и он, узнав о тяжком состоянии
болезни графа, в четверг же и уехал. В пятницу
болезнь пошла еще к худшему — сделалась сильная одышка.
Началась продолжительная, но тихая агония.
Это принесло больному некоторое облегчение, но по учащенному пульсу и пылающей голове доктор Караулов понял, что
болезнь только
начинается.
Тогда «притрепетность» — это особая
болезнь, сопровождающая встречальщиков путешествующих владык, — сообщается лицам сельского духовенства с заразительною силою, и
начинается ряд сцен, представляющих для мало-мальски наблюдательного глаза удивительную смесь низкопоклонства, запуганности и в то же самое время очезримой лицемерной покорности, при мало прикровенном, комическом, хотя и добродушном, цинизме.