Неточные совпадения
— Невесело досказывать.
Одной беды
Бог миловал:
Холерой
умер Ситников, —
Другая подошла.
Никто как
Бог!
Не ест, не пьет
Меньшой сынок,
Гляди —
умрет!
Прежде, если бы Левину сказали, что Кити
умерла, и что он
умер с нею вместе, и что у них дети ангелы, и что
Бог тут пред ними, — он ничему бы не удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо есть сын его.
— Я и сам не знаю хорошенько. Знаю только, что она за всё благодарит
Бога, зa всякое несчастие, и за то, что у ней
умер муж, благодарит
Бога. Ну, и выходит смешно, потому что они дурно жили.
Агафья Михайловна, говоря об умершем старике, сказала: «Что ж, слава
Богу, причастили, соборовали, дай
Бог каждому так
умереть».
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди
умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да
Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии,
умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки, и я воспользовался случаем поставить свое имя над чужим произведением. Дай
Бог, чтоб читатели меня не наказали за такой невинный подлог!
О чем покойник спрашивал, зачем он
умер или зачем жил, об этом один
Бог ведает.
А денег-то от вас я не возьму, потому что, ей-богу, стыдно в такое время думать о своей прибыли, когда
умирают с голода.
Поди ты сладь с человеком! не верит в
Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно
умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая,
бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Поверяя
богу в теплой молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда, в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для человека доставляют слезы и участие живого существа, она клала себе на постель свою собачонку моську (которая лизала ее руки, уставив на нее свои желтые глаза), говорила с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и говорила: «Полно, я и без тебя знаю, что скоро
умру».
Повел Кукубенко вокруг себя очами и проговорил: «Благодарю
Бога, что довелось мне
умереть при глазах ваших, товарищи!
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай
бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют
умирать в ней за святую веру.
«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не
умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у
бога, даст тебе
бог».
Катерина. Как, девушка, не бояться! Всякий должен бояться. Не то страшно, что убьет тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми. Мне
умереть не страшно, а как я подумаю, что вот вдруг я явлюсь перед
Богом такая, какая я здесь с тобой, после этого разговору-то, вот что страшно. Что у меня на уме-то! Какой грех-то! страшно вымолвить!
Борис (рыдая). Ну,
Бог с тобой! Только одного и надо у
Бога просить, чтоб она
умерла поскорее, чтобы ей не мучиться долго! Прощай! (Кланяется.)
«Кончу университет и должен буду служить интересам этих быков. Женюсь на дочери одного из них, нарожу гимназистов, гимназисток, а они, через пятнадцать лет, не будут понимать меня. Потом — растолстею и, может быть, тоже буду высмеивать любознательных людей. Старость. Болезни. И —
умру, чувствуя себя Исааком, принесенным в жертву — какому
богу?»
Сожительница его
умерла, теперь он домохозяин, живет с какой-то дылдой в пенсне и перекувырнулся к
богу.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они
умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что
бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Да, — скажет потом какой-нибудь из гостей с глубоким вздохом, — вот муж-то Марьи Онисимовны, покойник Василий Фомич, какой был,
Бог с ним, здоровый, а
умер! И шестидесяти лет не прожил, — жить бы этакому сто лет!
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и
умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так,
Бог знает отчего, все пропадает!
— А! Э! Вот от кого! — поднялось со всех сторон. — Да как это он еще жив по сю пору? Поди ты, еще не
умер! Ну, слава
Богу! Что он пишет?
— Ты засыпал бы с каждым днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили
Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну,
умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
— Вера — молчи, ни слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой
бог, что ты
умираешь, сходишь с ума по мне — я всему поверю, всему — и тогда…
Она вообще казалась довольной, что идет по городу, заметив, что эта прогулка была необходима и для того, что ее давно не видит никто и
бог знает что думают, точно будто она
умерла.
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я
умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава
Богу!
— Я днем хожу туда, и то с Агафьей или мальчишку из деревни возьму. А то так на похороны, если мужичок
умрет. У нас, слава
Богу, редко мрут.
«Влюблена! в экстазе!» Это казалось ей страшнее всякой оспы, кори, лихорадки и даже горячки. И в кого бы это было? Дай
Бог, чтоб в Ивана Ивановича! Она
умерла бы покойно, если б Вера вышла за него замуж.
— Кабы
умер — так и слава бы
Богу! — бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то о нем теперь думают дурное — так пусть же узнают все!» — пролетело в моей голове.
«Потом моя хозяйка
умерла: ну,
Бог с ней!
— Ради
бога… стакан воды!.. — хрипел старик, не узнавая Привалова. —
Умерла,
умерла…
— Мама, вы меня убьете. Ваш Герценштубе приедет и скажет, что не может понять! Воды, воды! Мама, ради
Бога, сходите сами, поторопите Юлию, которая где-то там завязла и никогда не может скоро прийти! Да скорее же, мама, иначе я
умру…
Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то
умирает и взращенное в тебе.
—
Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что
умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим.
Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую
Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
— Надо справиться. От истерики, впрочем, никогда и никто не
умирал. Да и пусть истерика,
Бог женщине послал истерику любя. Не пойду я туда вовсе. К чему лезть опять.
Бог видит, — поднял Иван руку кверху, — может быть, и я был виновен, может быть, действительно я имел тайное желание, чтоб…
умер отец, но, клянусь тебе, я не столь был виновен, как ты думаешь, и, может быть, не подбивал тебя вовсе.
Детей им
Бог не дал, был один ребеночек, да и тот
умер.
—
Бог с ними со всеми; ну, проснутся, ну, придут — все равно: ведь
умру же я…
Да вот в чем дело: пишет ко мне помещица, вдова; говорит, дескать, дочь
умирает, приезжайте, ради самого Господа
Бога нашего, и лошади, дескать, за вами присланы.
— Все бы ничего — продолжал он, отдохнувши, — кабы трубочку выкурить позволили… А уж я так не
умру, выкурю трубочку! — прибавил он, лукаво подмигнув глазом. — Слава
Богу, пожил довольно, с хорошими людьми знался…
«Что с вами?» — «Доктор, ведь я
умру?» — «Помилуй
Бог!» — «Нет, доктор, нет, пожалуйста, не говорите мне, что я буду жива… не говорите… если б вы знали… послушайте, ради
Бога не скрывайте от меня моего положения! — а сама так скоро дышит.
— Если я буду знать наверное, что я
умереть должна… я вам тогда все скажу, все!» — «Александра Андреевна, помилуйте!» — «Послушайте, ведь я не спала нисколько, я давно на вас гляжу… ради
Бога… я вам верю, вы человек добрый, вы честный человек, заклинаю вас всем, что есть святого на свете, — скажите мне правду!
Доктор, ради
Бога скажите, я в опасности?» — «Что я вам скажу, Александра Андреевна, — помилуйте!» — «Ради
Бога, умоляю вас!» — «Не могу скрыть от вас, Александра Андреевна, вы точно в опасности, но
Бог милостив…» — «Я
умру, я
умру…» И она словно обрадовалась, лицо такое веселое стало; я испугался.
— А не
умру с голоду,
Бог даст! денег не будет, друзья будут. Да что деньги? — прах! Золото — прах!
Сколько раз наедине, в своей комнате, отпущенный наконец «с
Богом» натешившейся всласть ватагою гостей, клялся он, весь пылая стыдом, с холодными слезами отчаяния на глазах, на другой же день убежать тайком, попытать своего счастия в городе, сыскать себе хоть писарское местечко или уж за один раз
умереть с голоду на улице.
— Друг мой, милое мое дитя! о, не дай тебе
бог никогда узнать, что чувствую я теперь, когда после многих лет в первый раз прикасаются к моим губам чистые губы.
Умри, но не давай поцелуя без любви!
— Как не помнить, — сказал Антон Пафнутьич почесываясь, — очень помню. Так Миша
умер. Жаль Миши, ей-богу жаль! какой был забавник! какой умница! эдакого медведя другого не сыщешь. Да зачем мусье убил его?
«Вчера, — пишет она, — была у меня Эмилия, вот что она сказала: „Если б я услышала, что ты
умерла, я бы с радостью перекрестилась и поблагодарила бы
бога“. Она права во многом, но не совсем, душа ее, живущая одним горем, поняла вполне страдания моей души, но блаженство, которым наполняет ее любовь, едва ли ей доступно».
— Я теперь
умру покойно, а вы — да благословит вас
бог — живите долго, живите для нашей родины, живите для нас, живите, пока я воскресну из мертвых!
Так шли годы. Она не жаловалась, она не роптала, она только лет двенадцати хотела
умереть. «Мне все казалось, — писала она, — что я попала ошибкой в эту жизнь и что скоро ворочусь домой — но где же был мой дом?.. уезжая из Петербурга, я видела большой сугроб снега на могиле моего отца; моя мать, оставляя меня в Москве, скрылась на широкой, бесконечной дороге… я горячо плакала и молила
бога взять меня скорей домой».