Лебедев. Нет, ты не ей, а мне объясни, да так объясни, чтобы я понял! Ах, Николай Алексеевич!
Бог тебе судья! Столько ты напустил туману в нашу жизнь, что я точно в кунсткамере живу: гляжу и ничего не понимаю… Просто наказание… Ну, что мне прикажешь, старику, с тобою делать? На дуэль тебя вызвать, что ли?
Клеопатра Сергеевна. Разлюбила ли я тебя, Вячеслав, или нет, — это я не знаю, а если ты не видишь того, так
бог тебе судья за то!.. И тоже знаю, что любовью моею я наделала тебе много зла; но пора же и опомниться: теперь я не прежняя глупенькая мечтательница. Впрочем, довольно, я утомилась очень!.. Я столько сегодня пережила!.. Поди, дай мне еще поцеловать тебя!..
— Нельзя, значит, отсрочку-то? Та-ак… Ну, ин ладно. Прощай, значит, Павлыч!
Бог тебе судья. Полагать надо, отзовутся тебе наши сиротские слёзы, взвоешь, значит, и ты, друг милой! Прощай!
— Так вот как поступают наши задушевные-то! — воскликнул Дмитрий. — Помчался ты, как вихрь, невесть куда, и не сказал мне прощального слова!
Бог тебе судья, Чурчила! А мы с тобой еще побратались на жизнь и смерть! Что я тебя обидел, что ли, чем, словом, или делом, или косым взглядом?
— Так вот как поступают наши задушевные-то! — воскликнул Димитрий. — Помчался ты, как вихорь, невесть куда, и не сказал мне прощального словца!
Бог тебе судья, Чурчило! А мы с тобой еще побратались на жизнь и смерть! Что я тебя изобидел, что ли, чем, словом, али делом, али нелюбым взглядом?
Настя глядела непразднично… Исстрадалась она от гнета душевного… И узнала б, что замыслил отец, не больно б тому возрадовалась… Жалок ей стал трусливый Алексей!.. И то приходило на ум: «Уж как загорелись глаза у него, как зачал он сказывать про ветлужское золото… Корыстен!.. Не мою, видно, красоту девичью, а мое приданое возлюбил погубитель!.. Нет, парень, постой, погоди!.. Сумею справиться. Не хвалиться тебе моей глупостью!.. Ах, Фленушка, Фленушка!..
Бог тебе судья!..»
Неточные совпадения
— Самоубийство есть самый великий грех человеческий, — ответил он, вздохнув, — но
судья тут — един лишь Господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно надо молиться о таковом грешнике. Каждый раз, как услышишь о таковом грехе, то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни о нем к
Богу; даже хотя бы
ты и не знал его вовсе, — тем доходнее твоя молитва будет о нем.
— Я бы
тебя свел, пожалуй, на ссечки [Срубленное место в лесу. — Примеч. авт.]. Тут у нас купцы рощу купили, —
Бог им
судья, сводят рощу-то, и контору выстроили,
Бог им
судья. Там бы
ты у них ось и заказал или готовую купил.
— Сима,
ты бы и потом могла с мужем переговорить, — политично заметила Анфуса Гавриловна. — Мы хоть и родители
тебе, а промежду мужем и женой один
бог судья.
— Играешь, Марьюшка, — посмеялся Кишкин. — Ну-ну, я ничего не вижу и ничего не знаю… Между мужем и женой
Бог судья.
Ты мне только тово…
Бог, мол, дочка,
судья тебе!
Мурзавецкая. Ах,
ты,
судья праведный! Ну, дай
Бог нашему теляти да волка поймати!
— А ежели на меня напущено было? Да
ты, Тарас Григорьич, зубов-то не заговаривай… Мой грех, мой и ответ, а промеж мужа и жены один
бог судья. Ну, согрешил, ну, виноват — и весь тут… Мой грех не по улице гуляет, а у себя дома. Не бегал я от него, не прятался, не хоронил концов.
— Он уже мнит себя
судьёй богу, для него уж
бог миру не хозяин. Теперь таких, дерзких, немало. Тут ещё безбородый один, — заметил
ты? Это — злой человек, этот всему миру недруг. Приходят, пытают. Что им скажешь? Они затем приходят, чтобы смущать.
— Ну, ступай же с
Богом, — говорил Иван Иванович. — Чего ж
ты стоишь? ведь я
тебя не бью! — и, обратившись с такими расспросами к другому, к третьему, наконец возвращается домой или заходит выпить рюмку водки к соседу Ивану Никифоровичу, или к
судье, или к городничему.
Анна.
Бог тебя простит; я
тебе не
судья.
— Это все очень известно, — сказал он. — Верует народ в
бога, песни у него есть и плохие и хорошие, а обычаи — подлые! Насчет этого —
ты у меня спроси, я
тебе лучше всякой книги обычаи покажу. Это не по книгам надо узнавать, а — выдь на улицу, на базар поди, в трактир или — в деревню, на праздник, — вот и будут
тебе показаны обычаи. А то — к мировому
судье ступай… в окружный суд тоже…
— Да, брат… — продолжал землемер. — Не дай
бог со мной связаться. Мало того, что разбойник без рук, без ног останется, но еще и перед судом ответит… Мне все
судьи и исправники знакомы. Человек я казенный, нужный… Я вот еду, а начальству известно… так и глядят, чтоб мне кто-нибудь худа не сделал. Везде по дороге за кустиками урядники да сотские понатыканы… По… по… постой! — заорал вдруг землемер. — Куда же это
ты въехал? Куда
ты меня везешь?
Вот и стал он меня гноить, да, вишь
ты, барыня-то не отступилась, нашла ходы. Пришла откуда-то такая бумага, что заседатель мой аж завертелся. Призвал меня в контору, кричал, кричал, а наконец того взял да в тот же день и отпустил. Вот и вышел я без суда… Сам теперь не знаю. Сказывают люди, будут и у нас суды правильные, вот я и жду: привел бы
бог у присяжных
судей обсудиться, как они скажут.
—
Бога ради!
Бога ради: я ничего не стану слушать и мне вовсе не надо знать, как и почему
ты женился. Это опять ваше семейное дело, и честно ли, подло ли что тут делалось — в том ни я, ни кто другой не
судья.
— Я
тебе не
судья, Владимир, я только твой друг. Обязанность друга протянуть руку тому, кто падает в пропасть, помочь ему в нужде и даже пожертвовать жизнью для него. Твой
судья — это
Бог, это общество, которое
тебя отвергнет… и более всех — это твоя совесть,
ты не убежишь от нее и
ты ее не обманешь…
— Безумная присяга, вырванная у
тебя в минуту отчаяния!
Ты прежде дал другую присягу русскому царю! Ее слышал, ее принял общий нам Всемогущий
Бог, общий нам
Судья. Разве шутил
ты святою клятвою?
Тебе судья один
Бог, а не я — грешный
судья земной…
— Кто
тебя ставил над ним
судьею и даже исполнителем этого суда? Если Господь
Бог в своей неизреченной благости допускает на земле зло и его носителей, то, значит, это входит в высшие цели Провидения, бдящего над миром, и не человеку — этой ничтожной песчинке среди необъятного мироздания — противиться этой воле святого Промысла и самовольно решать участь своего брата — человека, самоуправно осуждать его, не будучи даже уверенным, что суд этот не преступление самого совершенного ближним преступления.