Неточные совпадения
Как-то в память этого объединявшего артистический
мир учреждения В. А. Михайловский предложил устраивать время от времени артистические ужины, а для начала в
ближайшую субботу собраться в Большой Московской гостинице.
Такие далекие путешествия были вообще не в обычае семьи. За пределами знакомого села и
ближайших полей, которые он изучил в совершенстве, Петр терялся, больше чувствовал свою слепоту и становился раздражителен и беспокоен. Теперь, впрочем, он охотно принял приглашение. После памятного вечера, когда он сознал сразу свое чувство и просыпающуюся силу таланта, он как-то смелее относился к темной и неопределенной дали, которою охватывал его внешний
мир. Она начинала тянуть его, все расширяясь в его воображении.
А в бурные осенние ночи, когда гиганты-тополи качались и гудели от налетавшего из-за прудов ветра, ужас разливался от старого зáмка и царил над всем городом. «Ой-вей-мир!» — пугливо произносили евреи; богобоязненные старые мещанки крестились, и даже наш
ближайший сосед, кузнец, отрицавший самое существование бесовской силы, выходя в эти часы на свой дворик, творил крестное знамение и шептал про себя молитву об упокоении усопших.
Н.П. Гиляров-Платонов был человеком именно не от
мира сего. Он спал днем, работал ночью, редко кого принимал у себя, кроме
ближайших сотрудников, да и с теми мало разговаривал.
Несмотря ни на какие клейма, кандалы и ненавистные пали острога, заслоняющие ему божий
мир и огораживающие его, как зверя в клетке, — он может достать вина, то есть страшно запрещенное наслаждение, попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и не всегда) подкупить своих
ближайших начальников, инвалидов и даже унтер-офицера, которые сквозь пальцы будут смотреть на то, что он нарушает закон и дисциплину; даже может, сверх торгу, еще покуражиться над ними, а покуражиться арестант ужасно любит, то есть представиться пред товарищами и уверить даже себя хоть на время, что у него воли и власти несравненно больше, чем кажется, — одним словом, может накутить, набуянить, разобидеть кого-нибудь в прах и доказать ему, что он все это может, что все это в «наших руках», то есть уверить себя в том, о чем бедняку и помыслить невозможно.
Но греческий
мир слишком далек от нас; возьмем
ближайшую эпоху.
Дворник не выразил ни малейшего участия к дальнейшим намерениям Прохора. Он только зачавкал ртом с видом человека, у которого печень не в порядке и которому весь
мир внушает отвращение, в том числе и его
ближайший собеседник. Прошка вышел своей медвежьей походкой и направился к плотине и пруду…
Когда они возвращались от колодцев, их не осмеивали и не укоряли, а просто рассказывали: «такая-то пришла… в городу у колодца стояла… разъелась — стала гладкая!» [Чтобы иметь ясное понятие, как относился к этому «
мир», стоит припомнить, как относились к своему «стоянию» те, кто претерпел его
ближайшим и непосредственным образом.
Только по большому недоразумению можно относить Толстого к приверженцам этого «прекрасного зверя». Зверь одинок. Он полон силы жизни, но познавательною интуицией своего инстинкта соприкасается с
миром только для
ближайших, практических своих целей. Высшее, до чего он способен подняться, это — сознание единства со своими детенышами или, — у роевых и стадных животных, — до сознания единства со своей общиной. Живой
мир в целом для животного чужд и нем, он для него — только среда, добыча или опасность.
Так посреди
мира мучений спокойно живет в своей отдельности человек, доверчиво опираясь на principium individuationis, на восприятие жизни в формах времени и пространства: безграничный
мир, всюду исполненный страдания, в бесконечном прошедшем, в бесконечном будущем, ему чужд, даже кажется ему фантазией; действительно для него только одно — узкое настоящее,
ближайшие цели, замкнутые горизонты.
Результатом
ближайшим было и должно было быть — для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в
мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в
мире).