Неточные совпадения
Среди кладбища каменная церковь, с зеленым куполом, в которую он раза два в год ходил с отцом и с матерью к
обедне, когда служились панихиды по его
бабушке, умершей уже давно и которую он никогда не видал.
— Невесте идет принарядиться, — сказала
бабушка: — это памятный день в жизни каждой девушки, и это очень похвально, чтобы ее обрадовать, — от радости всякий человек бодрее выступает на новый путь жизни, а от первого шага много зависит. Ты сделал очень хорошо, что обрадовал
бедную невесту.
А между тем все ребятишки получили по свистульке, и самые
бедные из них вдруг сделались так же счастливы, как и богатые, и засвистали во всю свою силу, а мы с
бабушкой пошли дальше, и она мне сказала...
Глиняные свистульки не составляли необходимости и даже не были полезны, но лицо моей
бабушки не выражало ни малейшего порицания моему намерению купить всем
бедным детям по свистульке.
—
Бабушка зовет к
обедне…
— Как кому? Марфеньке советовал любить, не спросясь
бабушки: сам посуди, хорошо ли это? Я даже не ожидала от тебя! Если ты сам вышел из повиновения у меня, зачем же смущать
бедную девушку?
— Полно тебе, болтунья! — полусердито сказала
бабушка. — Поди к Верочке и узнай, что она? Чтобы к
обедне не опоздала с нами! Я бы сама зашла к ней, да боюсь подниматься на лестницу.
— Вы, говорят, журите всех: кому-то голову намылили, что у
обедни не был,
бабушка сказывала…
— Зачем клевещешь на себя? — почти шипела она, дрожа, — чтоб успокоить, спасти
бедную Веру?
Бабушка,
бабушка, не лги!
Отчего же милее? Может быть,
бабушка теперь щадит ее, думалось Вере, оттого, что ее женское, глубокое сердце открылось состраданию. Ей жаль карать
бедную, больную, покаявшуюся, — и она решилась покрыть ее грех христианским милосердием.
У Райского болела душа пуще всех прежних его мук. Сердце замирало от ужаса и за
бабушку, и за
бедную, трепетную, одинокую и недоступную для утешения Веру.
— Нечего делать, — с тоской сказала
бабушка, — надо пустить. Чай, голоднехонек,
бедный! Куда он теперь в этакую жару потащится? Зато уж на целый месяц отделаюсь! Теперь его до вечера не выживешь!
— За то, что Марфенька отвечала на его объяснение, она сидит теперь взаперти в своей комнате в одной юбке, без башмаков! — солгала
бабушка для пущей важности. — А чтоб ваш сын не смущал
бедную девушку, я не велела принимать его в дом! — опять солгала она для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись к спинке дивана.
Он иногда даже заставлял их улыбаться. Но он напрасно старался изгнать совсем печаль, тучей севшую на них обеих и на весь дом. Он и сам печалился, видя, что ни уважение его, ни нежность
бабушки — не могли возвратить
бедной Вере прежней бодрости, гордости, уверенности в себе, сил ума и воли.
— Гадкая книга,
бабушка, — сказала Марфенька, — что они вытерпели,
бедные!..
Было два или три таких вечера, памятных своей давящей скукой, потом часовых дел мастер явился днем, в воскресенье, тотчас после поздней
обедни. Я сидел в комнате матери, помогая ей разнизывать изорванную вышивку бисером, неожиданно и быстро приоткрылась дверь,
бабушка сунула в комнату испуганное лицо и тотчас исчезла, громко шепнув...
Я думаю, что я боялся бы его, будь он богаче, лучше одет, но он был беден: над воротником его куртки торчал измятый, грязный ворот рубахи, штаны — в пятнах и заплатах, на босых ногах — стоптанные туфли.
Бедные — не страшны, не опасны, в этом меня незаметно убедило жалостное отношение к ним
бабушки и презрительное — со стороны деда.
Мне показалось, что она улыбается и что-то новое светилось в ее глазах. Вотчим был у
обедни,
бабушка послала меня за табаком к еврейке-будочнице, готового табаку не оказалось, пришлось ждать, пока будочница натерла табаку, потом отнести его
бабушке.
Агата осталась в Петербурге. С помощью денег, полученных ею в запечатанном конверте через человека, который встретил се на улице и скрылся прежде, чем она успела сломать печать,
бедная девушка наняла себе уютную каморочку у бабушки-голландки и жила, совершенно пропав для всего света.
9 ноября поутру все, кроме нас, маленьких детей, ездили в Мордовский Бугуруслан, слушали заупокойную
обедню и отслужили панихиду на могиле
бабушки.
Хотя на следующий день, девятый после кончины
бабушки, все собирались ехать туда, чтоб слушать заупокойную
обедню и отслужить панихиду, но отец мой так нетерпеливо желал взглянуть на могилу матери и поплакать над ней, что не захотел дожидаться целые сутки.
Я нетерпеливо желал воротиться из шумного Чурасова в тихое Багрово, в
бедный наш дом; я даже соскучился по
бабушке и тетушке.
Один раз, когда мы весело разговаривали с
бабушкой, рыжая крестьянская девчонка подала ей свой клочок пуха, уже раз возвращенный назад;
бабушка посмотрела на свет и, увидя, что есть волосья, схватила одной рукою девочку за волосы, а другою вытащила из-под подушек ременную плетку и начала хлестать
бедную девочку…
Я любил Богородицу; по рассказам
бабушки, это она сеет на земле для утешения
бедных людей все цветы, все радости — все благое и прекрасное. И, когда нужно было приложиться к ручке ее, не заметив, как прикладываются взрослые, я трепетно поцеловал икону в лицо, в губы.
…Меня особенно сводило с ума отношение к женщине; начитавшись романов, я смотрел на женщину, как на самое лучшее и значительное в жизни. В этом утверждали меня
бабушка, ее рассказы о Богородице и Василисе Премудрой, несчастная прачка Наталья и те сотни, тысячи замеченных мною взглядов, улыбок, которыми женщины, матери жизни, украшают ее, эту жизнь,
бедную радостями,
бедную любовью.
Прасковья Ивановна была очень довольна,
бабушке ее стало сейчас лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал к себе девочку, что когда
бабушка объявила ей, что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала бегать и прыгать по всему дому, объявляя каждому встречному, что «она идет замуж за Михаила Максимовича, что как будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она будет с утра до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях, петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова
бедной невесты.
Васька принимал угрожающе-свирепый вид. Вероятно, с похмелья у него трещала башка. Нужно было куда-нибудь поместить накипевшую пьяную злость, и Васька начинал травить немецкую
бабушку. Отставив одну ногу вперед, Васька визгливым голосом неожиданно выкрикивал самое неприличное ругательство, от которого у
бедной немки встряхивались все бантики на безукоризненно белом чепце.
Ольга Федотовна рассказывала, что
бабушка, стоя за
обеднею у клироса, даже мало плакала.
Но охота ему не изменяла, а музыку он вдруг оставил по одному странному случаю: у
бабушки часто гащивал, а в последнее время и совсем проживал, один преоригинальный
бедный, рыжий и тощий дворянин Дормидонт Рогожин, имя которого было переделано
бабушкою в Дон-Кихот Рогожин.
Я уже помню себя, хотя, впрочем, очень маленькою девочкою, когда
бабушка один раз прислала к нам звать maman со всеми детьми, чтобы мы приехали к
обедне, которую проездом с епископской кафедры на архиепископскую будет служить архиерей, этот самый брат дьяконицы Марьи Николаевны.
— Есть, — отвечала
бабушка, — и я сама имею счастие многих знать с духом и с благородным сердцем, но только все они вроссыпь приходят… Склейки нет, без призвания к делу наша дворянская сила в пустоцвет идет, а заботливые люди чудаками кажутся. Вон у меня человека видите… вон тот, что у окна с предводителем стоит разговаривает… Рогожин,
бедный дворянин, весьма замечательный.
— Моя
бедная Ольга: я узнаю ее, — проговорила, покачав головою,
бабушка. — Не в этом ли и все ее сумасшествие?
— Все у нее,
бедной, корчи в сердце делались, — говорила
бабушка.
В
бедных хибарах мелкого сошки все перепугались наезда такого важного гостя, сам старик Честунов едва решился вылезть к князю из боковуши в низенькую комнату, исправлявшую должность зальцы, но через какие-нибудь полчаса это все изменилось: неравенство исчезло, князь обласкал Честунова, обдарил прислугу и вернулся домой, привезя рядом с собой в коляске самого дворянина, а на коленях его пятилетнюю дочку, из которой потом вышла моя
бабушка, княгиня Варвара Никаноровна Протозанова, некогда замечательная придворная красавица, пользовавшаяся всеобщим уважением и расположением императрицы Марии Феодоровны.
Марья Николаевна, по женскому такту, никому об этой встрече не сказала, она думала: пусть Ольга Федотовна сделает как думает.
Бабушке ровно ничего не было известно: она только замечала, что Ольга Федотовна очень оживлена и деятельна и даже три раза на неделе просилась со двора, но княгиня не приписывала это ничему особенному и ни в чем не стесняла
бедную девушку, которую невдалеке ожидало такое страшное горе. Княгиня только беспокоилась: как ей открыть, что богослов никогда ее мужем не будет.
Вдруг подскочил Де-Грие. Они все трое были возле; я заметил, что m-lle Blanche стояла с маменькой в стороне и любезничала с князьком. Генерал был в явной немилости, почти в загоне. Blanche даже и смотреть на него не хотела, хоть он и юлил подле нее всеми силами.
Бедный генерал! Он бледнел, краснел, трепетал и даже уж не следил за игрою
бабушки. Blanche и князек, наконец, вышли; генерал побежал за ними.
—
Бедные они, как мне их жаль, и
бабушку…
Анна Павловна, как дочь одного из значительных людей, стала принадлежать совершенно иному миру, нежели
бедная Вера, которая, бывши не более как дочерью полкового лекаря, поселилась у своей
бабушки, с тем, чтобы, проскучав лет пять, тоже выйти за какого-нибудь лекаря.
Филицата. Все в хлопотах. Снарядивши
бабушку к
обедне, к соседям сбегала, провела сюда, пока самой-то дома нет.
Отец казначей, подпуская богомольцев ко кресту после ранней
обедни, нимало не удивился, увидев старуху, и, подав ей из-под рясы просфору, очень спокойно сказал: «Здравствуй, мать Александра!»
Бабушку в пустынях только молодые послушники звали Александрой Васильевной, а старики иначе ей не говорили, как «мать Александра».
«
Бабушка посмотрела на свет и, увидя, что есть волосья, схватила одной рукою девочку за волосы, а другою вытащила из-под подушек ременную плетку и начала хлестать
бедную девочку» (стр.
— «Ах, нет, говорит, Аленушка, он
бедный и незнатный, а
бабушка моя гордая».
После этого мы стали еще
беднее жить. Продали лошадь и последних овец, и хлеба у нас часто не было. Мать ходила занимать у родных. Вскоре и
бабушка померла. Помню я, как матушка по ней выла и причитала: «Уже родимая моя матушка! На кого ты меня оставила, горькую, горемычную? На кого покинула свое дитятко бессчастное? Где я ума-разума возьму? Как мне век прожить?» И так она долго плакала и причитала.
Наступило утро, а с ним рассеялись и ночные тревоги. Утром, в ярком блеске солнца,
бедный замок моей
бабушки сразу потерял свою устрашающую таинственность. Теперь он выглядел просто полуразрушенной грузинской усадьбой давних времен, и, пожалуй, стоило пожалеть об исчезновении того особенного, пленительного аромата мрачной таинственности, которая не только пугала, по совести говоря, но и очаровывала.
Столовая была освещена потайным ручным фонариком. Перед самыми дверями стоял Доуров с дымящимся револьвером в руке, рядом с ним Николай и великанша, оба, — вооруженные кинжалами. Несколько поодаль находилась
бабушка, вся — олицетворенное бесстрашие и гнев. Очевидно, они выследили
бедного Керима, когда он пробирался в башню, и устроили ему ловушку.
Бедная, дорогая Люда! Больная, измученная, слабая, она решила навестить меня, посмотреть, как я устроилась у
бабушки. По-видимому, предчувствие подсказало Люде, как плохо ее Нине в чужом месте, и она, пренебрегая своей болезнью, поспешила сюда, в горы, в это уединенное каменное гнездо.
И мучительно, до боли захотелось девочке прежней вола той жизни: потянуло в душную
бедную избу, захотелось услыхать неизменную воркотню
бабушки Маремьяны. Почувствовать (куда ни шло) ее крепкие костлявые пальцы на замершем от боли ухе, услышать сердитое, шипенье раздосадованного голоса...
В последний раз, когда Верочка бегала туда за хлебом и картофелем (за все это время хлеб и картофель составляли самую существенную пищу
бабушки и внучки), приказчик из мелочной с ехидной усмешечкой обратился к ней, Верочке, со словами: «А за вами, барышня, значится изрядный должок», заставив вспыхнуть до ушей
бедную Верочку.
— Господь с нею! Господь с нею! — лепечет
бабушка, и ее теперь всегда печальные старческие глаза слезятся. Потом она внимательным, долгим взором окидывает окружающую обстановку.
Бедный, тесный, но все еще милый уголок!
Случилось мне в зимний Николин день ехать с
бабушкой к
обедне в нашу приходскую церковь, версты за две от нас.