Дождь почему-то долго не начинался. Егорушка в надежде, что туча,
быть может, уходит мимо, выглянул из рогожи. Было страшно темно. Егорушка не увидел ни Пантелея, ни тюка, ни себя; покосился он туда, где была недавно луна, но там чернела такая же тьма, как и на возу. А молнии в потемках казались белее и ослепительнее, так что глазам было больно.
Глаза опять нечаянно открылись, и Егорушка увидел новую опасность: за возом шли три громадных великана с длинными пиками. Молния блеснула на остриях их пик и очень явственно осветила их фигуры. То были люди громадных размеров, с закрытыми лицами, поникшими головами и с тяжелою поступью. Они казались печальными и унылыми, погруженными в раздумье.
Быть может, шли они за обозом не для того, чтобы причинить вред, но все-таки в их близости было что-то ужасное.
Неточные совпадения
— Кому наука в пользу, а у кого только ум путается. Сестра — женщина непонимающая, норовит все по-благородному и хочет, чтоб из Егорки ученый вышел, а того не понимает, что я и при своих занятиях
мог бы Егорку навек осчастливить. Я это к тому вам объясняю, что ежели все пойдут в ученые да в благородные, тогда некому
будет торговать и хлеб сеять. Все с голоду поумирают.
Фанатик своего дела, Кузьмичов всегда, даже во сне и за молитвой в церкви, когда
пели «Иже херувимы», думал о своих делах, ни на минуту не
мог забыть о них, и теперь, вероятно, ему снились тюки с шерстью, подводы, цены, Варламов…
И теперь, судя по его лицу, ему снились, должно
быть, преосвященный Христофор, латинский диспут, его попадья, пышки со сметаной и все такое, что не
могло сниться Кузьмичову.
— Ваш Михайло Тимофеич человек непонимающий, — говорил вполголоса Кузьмичов, — не за свое дело берется, а вы понимаете и
можете рассудить. Отдали бы вы мне, как я говорил, вашу шерсть и ехали бы себе назад, а я б вам, так и
быть уж, дал бы по полтиннику поверх своей цены, да и то только из уважения…
Очень
может быть, что этот старик не
был ни строг, ни задумчив, но его красные веки и длинный, острый нос придавали его лицу строгое, сухое выражение, какое бывает у людей, привыкших думать всегда о серьезном и в одиночку.
— Нету у меня голосу! — сказал он. — Чистая напасть! Всю ночь и утро мерещится мне тройное «Господи, помилуй», что мы на венчании у Мариновского
пели; сидит оно в голове и в глотке… так бы, кажется, и
спел, а не
могу! Нету голосу!
— Пятнадцать лет
был в певчих, во всем Луганском заводе,
может, ни у кого такого голоса не
было, а как, чтоб его шут, выкупался в третьем году в Донце, так с той поры ни одной ноты не
могу взять чисто. Глотку застудил. А мне без голосу все равно, что работнику без руки.
Копаясь в жидком, осклизлом иле, он нащупал что-то острое и противное,
может быть, и в самом деле рака, но в это время кто-то схватил его за ногу и потащил наверх.
От каши пахло рыбной сыростью, то и дело среди пшена попадалась рыбья чешуя; раков нельзя
было зацепить ложкой, и обедавшие доставали их из котла прямо руками; особенно не стеснялся в этом отношении Вася, который
мочил в каше не только руки, но и рукава.
Все
может быть, но странно одно, что теперь и во всю дорогу он, когда приходилось рассказывать, отдавал явное предпочтение вымыслам и никогда не говорил о том, что
было пережито.
И в следующую за тем ночь подводчики делали привал и варили кашу. На этот раз с самого начала во всем чувствовалась какая-то неопределенная тоска.
Было душно; все много
пили и никак не
могли утолить жажду. Луна взошла сильно багровая и хмурая, точно больная; звезды тоже хмурились, мгла
была гуще, даль мутнее. Природа как будто что-то предчувствовала и томилась.
— Певчий… — не унимался озорник, презрительно усмехаясь. — Этак всякий
может петь. Сиди себе в церкви на паперти, да и
пой: «Подайте милостыньки Христа ради!» Эх, вы!
После этого надо
было бы бежать к обозу, а он никак не
мог сдвинуться с места и продолжал...
Она, вероятно, ожидала, что Иван Иваныч тоже удивится и воскликнет: «Да не
может быть!!», но тот очень покойно спросил...
Я знал красавиц недоступных, // Холодных, чистых, как зима, // Неумолимых, неподкупных, // Непостижимых для ума; // Дивился я их спеси модной, // Их добродетели природной, // И, признаюсь, от них бежал, // И, мнится, с ужасом читал // Над их бровями надпись ада: // Оставь надежду навсегда. // Внушать любовь для них беда, // Пугать людей для них отрада. //
Быть может, на брегах Невы // Подобных дам видали вы.
Неточные совпадения
Хлестаков (придвигаясь).Да ведь это вам кажется только, что близко; а вы вообразите себе, что далеко. Как бы я
был счастлив, сударыня, если б
мог прижать вас в свои объятия.
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят, а я не
ем? Отчего же я, черт возьми, не
могу так же? Разве они не такие же проезжающие, как и я?
Аммос Федорович. А черт его знает, что оно значит! Еще хорошо, если только мошенник, а
может быть, и того еще хуже.
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно
есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не
может их выдержать, не так ли?
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не
было, что
может все сделать, все, все, все!