Неточные совпадения
Лакей проводил меня
в очень красивую комнату, которая
была у инженера гостиной и
в то же
время рабочим кабинетом.
Мой отец брал взятки и воображал, что это дают ему из уважения к его душевным качествам; гимназисты, чтобы переходить из класса
в класс, поступали на хлеба к своим учителям, и эти брали с них большие деньги; жена воинского начальника во
время набора брала с рекрутов и даже позволяла угощать себя и раз
в церкви никак не могла подняться с колен, так как
была пьяна; во
время набора брали и врачи, а городовой врач и ветеринар обложили налогом мясные лавки и трактиры;
в уездном училище торговали свидетельствами, дававшими льготу по третьему разряду; благочинные брали с подчиненных причтов и церковных старост;
в городской, мещанской, во врачебной и во всех прочих управах каждому просителю кричали вослед: «Благодарить надо!» — и проситель возвращался, чтобы дать 30–40 копеек.
В ее теперешней веселости
было что-то детское, наивное, точно та радость, которую во
время нашего детства пригнетали и заглушали суровым воспитанием, вдруг проснулась теперь
в душе и вырвалась на свободу.
В первое
время все занимало меня, все
было ново, точно я вновь родился. Я мог спать на земле, мог ходить босиком, — а это чрезвычайно приятно; мог стоять
в толпе простого народа, никого не стесняя, и когда на улице падала извозчичья лошадь, то я бежал и помогал поднять ее, не боясь запачкать свое платье. А главное, я жил на свой собственный счет и никому не
был в тягость!
Благово спорил со мною горячо, но
в то же
время было заметно, что его волнует какая-то посторонняя мысль.
У нас идеи — идеями, но если бы теперь,
в конце XIX века, можно
было взвалить на рабочих еще также наши самые неприятные физиологические отправления, то мы взвалили бы и потом, конечно, говорили бы
в свое оправдание, что если, мол, лучшие люди, мыслители и великие ученые станут тратить свое золотое
время на эти отправления, то прогрессу может угрожать серьезная опасность.
Сестра слушала, как я и доктор спорили, и
в это
время выражение у нее
было радостно-восторженное, умиленное и пытливое, и мне казалось, что перед ее глазами открывался мало-помалу иной мир, какого она раньше не видала даже во сне и какой старалась угадать теперь.
В один день можно
было много сработать, и притом
время бежало быстро, незаметно.
И это, пожалуй,
был единственный человек, который
в то
время имел серьезное влияние на меня.
— Кроме кладбища, мне теперь положительно негде бывать, — говорила она мне со смехом. — Город прискучил до отвращения. У Ажогиных читают,
поют, сюсюкают, я не переношу их
в последнее
время; ваша сестра — нелюдимка, mademoiselle Благово за что-то ненавидит меня, театра я не люблю. Куда прикажете деваться?
В нашей губернии
был обычай: во
время сенокоса и уборки хлеба по вечерам на барский двор приходили рабочие и их угощали водкой, даже молодые девушки
выпивали по стакану. Мы не держались этого; косари и бабы стояли у нас на дворе до позднего вечера, ожидая водки, и потом уходили с бранью. А Маша
в это
время сурово хмурилась и молчала или же говорила доктору с раздражением, вполголоса...
Как-то вечером я тихо шел садом, возвращаясь с постройки. Уже начинало темнеть. Не замечая меня, не слыша моих шагов, сестра ходила около старой, широкой яблони, совершенно бесшумно, точно привидение. Она
была в черном и ходила быстро, все по одной линии, взад и вперед, глядя
в землю. Упало с дерева яблоко, она вздрогнула от шума, остановилась и прижала руки к вискам.
В это самое
время я подошел к ней.
Она прижималась к нему и с жадностью глядела ему
в лицо, и только теперь я заметил, как похудела и побледнела она
в последнее
время. Особенно это
было заметно по ее кружевному воротничку, который я давно знал и который теперь свободнее, чем когда-либо, облегал ее шею, тонкую и длинную. Доктор смутился, но тотчас же оправился и сказал, приглаживая ее волосы...
В последнее
время она часто уезжала
в город и там ночевала.
В ее отсутствие я не мог работать, руки у меня опускались и слабели; наш большой двор казался скучным, отвратительным пустырем, сад шумел сердито, и без нее дом, деревья, лошади для меня уже не
были «наши».
А Маша все
время глядела так, будто очнулась от забытья и теперь удивлялась, как это она, такая умная, воспитанная, такая опрятная, могла попасть
в этот жалкий провинциальный пустырь,
в шайку мелких, ничтожных людей и как это она могла забыться до такой степени, что даже увлеклась одним из этих людей и больше полугода
была его женой.
За все
время нашего знакомства это
в первый раз я слышал, как она
пела.
И, должно
быть,
в это
время она
была очень похожа на своего деда-ямщика.
Она нуждалась
в нравственной поддержке — это
было очевидно. Маша уехала, доктор Благово
был в Петербурге, и
в городе не оставалось никого, кроме меня, кто бы мог сказать ей, что она права. Она пристально вглядывалась мне
в лицо, стараясь прочесть мои тайные мысли, и если я при ней задумывался и молчал, то она это принимала на свой счет и становилась печальна. Приходилось все
время быть настороже, и когда она спрашивала меня, права ли она, то я спешил ответить ей, что она права и что я глубоко ее уважаю.
До третьего акта ей нечего
было делать, и ее роль гостьи, провинциальной кумушки, заключалась лишь
в том, что она должна
была постоять у двери, как бы подслушивая, и потом сказать короткий монолог. До своего выхода, по крайней мере часа полтора, пока на сцене ходили, читали,
пили чай, спорили, она не отходила от меня и все
время бормотала свою роль и нервно мяла тетрадку; и, воображая, что все смотрят на нее и ждут ее выхода, она дрожащею рукой поправляла волосы и говорила мне...
Сестра лежала
в одной комнате, Редька, который опять
был болен и уже выздоравливал, —
в другой. Как раз
в то
время, когда я получил это письмо, сестра тихо прошла к маляру, села возле и стала читать. Она каждый день читала ему Островского или Гоголя, и он слушал, глядя
в одну точку, не смеясь, покачивая головой, и изредка бормотал про себя...
Я еще раз прочел письмо.
В это
время в кухню пришел солдат, приносивший нам раза два
в неделю, неизвестно от кого, чай, французские булки и рябчиков, от которых пахло духами. Работы у меня не
было, приходилось сидеть дома по целым дням, и, вероятно, тот, кто присылал нам эти булки, знал, что мы нуждаемся.
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и
в то же
время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и
в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но
в это
время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Хлестаков. Хорошо, хоть на бумаге. Мне очень
будет приятно. Я, знаете, этак люблю
в скучное
время прочесть что-нибудь забавное… Как ваша фамилия? я все позабываю.
Добчинский. Марья Антоновна! (Подходит к ручке.)Честь имею поздравить. Вы
будете в большом, большом счастии,
в золотом платье ходить и деликатные разные супы кушать; очень забавно
будете проводить
время.
— Во
времена досюльные // Мы
были тоже барские, // Да только ни помещиков, // Ни немцев-управителей // Не знали мы тогда. // Не правили мы барщины, // Оброков не платили мы, // А так, когда рассудится, //
В три года раз пошлем.
Пришел солдат с медалями, // Чуть жив, а
выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, //
В чем счастие солдатское? // Да не таись, смотри!» // — А
в том, во-первых, счастие, // Что
в двадцати сражениях // Я
был, а не убит! // А во-вторых, важней того, // Я и во
время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А смерти не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!