Лет тридцать тому назад, в Вербное воскресенье, в день именин старухи-вербы, старик сидел на своем месте, глядел на весну и удил… Кругом было тихо, как всегда… Слышался только шепот стариков, да изредка всплескивала гуляющая рыба. Старик удил и ждал полдня. В полдень он начинал
варить уху. Когда тень вербы начинала отходить от того берега, наступал полдень. Время Архип узнавал еще и по почтовым звонкам. Ровно в полдень через плотину проезжала Т-я почта.
— Поедемте на озеро, Женичка. Вы ведь еще не были на нашем озере. Будем там ловить рыбу,
сварим уху и приедем, — предложил Бахарев.
Мы с Рагимом
варим уху из только что наловленной рыбы и оба находимся в том настроении, когда все кажется прозрачным, одухотворенным, позволяющим проникать в себя, когда на сердце так чисто, легко и нет иных желаний, кроме желания думать.
Сел старик в лодку, уехал, а мы ушли подальше в падь, чай вскипятили,
сварили уху, раздуванили припасы и распрощались — старика-то послушались.
Неточные совпадения
Повсюду на треногах
варили рыбаки
уху, все из ершей да из животрепещущей рыбы.
— Кто ж будет хлопотать, если не я? — сказала она. — Вот только положу две заплатки здесь, и
уху станем
варить. Какой дрянной мальчишка этот Ваня! На той неделе заново вычинила куртку — опять разорвал! Что смеешься? — обратилась она к сидевшему у стола Ване, в панталонах и в рубашке об одной помочи. — Вот не починю до утра, и нельзя будет за ворота бежать. Мальчишки, должно быть, разорвали: дрался — признавайся?
— Мы мало где бываем. Братец с Михеем Андреичем на тоню ходят,
уху там
варят, а мы всё дома.
— Да ничего и я, и я только так… — глядел на него старик. — Слышь ты, слышь, — крикнул он ему вслед, — приходи когда-нибудь, поскорей, и на
уху,
уху сварю, особенную, не сегодняшнюю, непременно приходи! Да завтра, слышишь, завтра приходи!
Варя, так строго обращавшаяся с ним прежде, не подвергала его теперь ни малейшему допросу об его странствиях; а Ганя, к большому удивлению домашних, говорил и даже сходился с ним иногда совершенно дружески, несмотря на всю свою ипохондрию, чего никогда не бывало прежде, так как двадцатисемилетний Ганя, естественно, не обращал на своего пятнадцатилетнего брата ни малейшего дружелюбного внимания, обращался с ним грубо, требовал к нему от всех домашних одной только строгости и постоянно грозился «добраться до его
ушей», что и выводило Колю «из последних границ человеческого терпения».