Неточные совпадения
Сделали последнюю пробу; не добудились; послали
за полициею и теперь ждут,
что увидят с нею.
Он долго не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но не видел,
что берет ее. Он был как пьяный; наконец понял,
что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит
за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
Я хватаюсь
за слово «знаю» и говорю: ты этого не знаешь, потому
что этого тебе еще не сказано, а ты знаешь только то,
что тебе скажут; сам ты ничего не знаешь, не знаешь даже того,
что тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя.
Я сердит на тебя
за то,
что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты:
что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С
чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о
чем ты теперь думаешь:
что это
за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
Их мнениями я дорожу, но я вперед знаю,
что оно
за меня.
Однажды, — Вера Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему было не сделать? ребенок ведь не понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому
что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось,
что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны
за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому
что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
— Счастлив твой бог! — однако не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь
за волосы, — только раз, и то слегка. — Ну, пальцем не трону, только завтра чтоб была весела! Ночь спи, дура! Не вздумай плакать. Смотри, если увижу завтра,
что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор… не спущу. Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет, так хоть дам себя знать.
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о
чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу,
за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
Тогда было не
за что, — а
за то, Верочка,
что не была злая.
Я не ипокритка и не обманщица, мсье Сторешни́к: я не хвалюсь и не терплю, чтобы другие хвалили меня
за то,
что у меня плохо.
Вашу руку, мсье Сторешни́к, — она схватила его
за руку, — чувствуете,
что это не тело?
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил,
что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то,
чего еще не видал; впрочем, это ничего; не
за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это все равно. И ты не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше,
чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
За что такой позор, мне, о, боже?
Я хотела жить, я хотела любить, — боже! ведь это не грех, —
за что же ты так наказываешь меня?
Он справился о здоровье Веры Павловны — «я здорова»; он сказал,
что очень рад, и навел речь на то,
что здоровьем надобно пользоваться, — «конечно, надобно», а по мнению Марьи Алексевны, «и молодостью также»; он совершенно с этим согласен, и думает,
что хорошо было бы воспользоваться нынешним вечером для поездки
за город: день морозный, дорога чудесная.
Верочка села к фортепьяно и запела «Тройку» — тогда эта песня была только
что положена на музыку, — по мнению, питаемому Марьей Алексевною
за дверью, эта песня очень хороша: девушка засмотрелась на офицера, — Верка-то, когда захочет, ведь умная, шельма! — Скоро Верочка остановилась: и это все так...
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я
за счастье почту,
что она вхожа будет в такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться в цене и, вероятно, мы не разойдемся из —
за этого. Но позвольте мне докончить наш разговор о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам,
что он говорит о своих отношениях к вашему семейству, — например, с какою целью он приглашал нас вчера в вашу ложу?
— Я не знаю, — ведь я вчера поутру, когда вставала, не знала,
что мне захочется полюбить вас;
за несколько часов до того, как полюбила вас, не знала,
что полюблю, и не знала, как это я буду чувствовать, когда полюблю вас.
Не тем я развращена,
за что называют женщину погибшей, не тем,
что было со мною,
что я терпела, от
чего страдала, не тем я развращена,
что тело мое было предано поруганью, а тем,
что я привыкла к праздности, к роскоши, не в силах жить сама собою, нуждаюсь в других, угождаю, делаю то,
чего не хочу — вот это разврат!
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала,
что она с своей стороны считает себе
за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать
за ответом завтра поутру.
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара,
что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать,
что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк,
за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я сама ничего не слышала», — перед нею извинились,
что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все то должна знать,
что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
Видя,
что сын ушел, Анна Петровна прекратила обморок. Сын решительно отбивается от рук! В ответ на «запрещаю!» он объясняет,
что дом принадлежит ему! — Анна Петровна подумала, подумала, излила свою скорбь старшей горничной, которая в этом случае совершенно разделяла чувства хозяйки по презрению к дочери управляющего, посоветовалась с нею и послала
за управляющим.
— Мне давно было известно,
что Мишель волочится
за вашей дочерью. Я не мешала этому, потому
что молодому человеку нельзя же жить без развлечений. Я снисходительна к шалостям молодых людей. Но я не потерплю унижения своей фамилии. Как ваша дочь осмелилась забрать себе в голову такие виды?
— Ну, я этому очень рада,
что мы можем остаться с вами в дружбе. Я награжу вас
за это. Теперь же готова наградить. По парадной лестнице, где живет портной, квартира во 2-м этаже ведь свободна?
— Садитесь, Михаил Иваныч, и мы поговорим, — и долго смотрела
за него с улыбкою; наконец, произнесла: — Я очень довольна, Михаил Иваныч; отгадайте,
чем я довольна?
— Я и не употребляла б их, если бы полагала,
что она будет вашею женою. Но я и начала с тою целью, чтобы объяснить вам,
что этого не будет и почему не будет. Дайте же мне докончить. Тогда вы можете свободно порицать меня
за те выражения, которые тогда останутся неуместны по вашему мнению, но теперь дайте мне докончить. Я хочу сказать,
что ваша любовница, это существо без имени, без воспитания, без поведения, без чувства, — даже она пристыдила вас, даже она поняла все неприличие вашего намерения…
— Осел! подлец! убил! зарезал! Вот же тебе! — муж получил пощечину. — Вот же тебе! — другая пощечина. — Вот как тебя надобно учить, дурака! — Она схватила его
за волоса и начала таскать. Урок продолжался немало времени, потому
что Сторешников, после длинных пауз и назиданий матери, вбежавший в комнату, застал Марью Алексевну еще в полном жару преподавания.
Девушка начинала тем,
что не пойдет
за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь,
что из двух зол — такого мужа и такого семейства, как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала,
что такое значит осчастливливать без любви; был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась в обыкновенную хорошую даму, то есть женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась с пошлостью и, живя на земле, только коптит небо.
Раз пять или шесть Лопухов был на своем новом уроке, прежде
чем Верочка и он увидели друг друга. Он сидел с Федею в одном конце квартиры, она в другом конце, в своей комнате. Но дело подходило к экзаменам в академии; он перенес уроки с утра на вечер, потому
что по утрам ему нужно заниматься, и когда пришел вечером, то застал все семейство
за чаем.
Итак, Лопухов вошел в комнату, увидел общество, сидевшее
за чайным столом, в том числе и Верочку; ну, конечно, и общество увидело, в том числе и Верочка увидела,
что в комнату вошел учитель.
Лопухов наблюдал Верочку и окончательно убедился в ошибочности своего прежнего понятия о ней, как о бездушной девушке, холодно выходящей по расчету
за человека, которого презирает: он видел перед собою обыкновенную молоденькую девушку, которая от души танцует, хохочет; да, к стыду Верочки, надобно сказать,
что она была обыкновенная девушка, любившая танцовать.
«Как это так скоро, как это так неожиданно, — думает Верочка, одна в своей комнате, по окончании вечера: — в первый раз говорили и стали так близки!
за полчаса вовсе не знать друг друга и через час видеть,
что стали так близки! как это странно!»
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят,
что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе,
что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает
за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все,
что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит,
что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя,
что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Через два дня учитель пришел на урок. Подали самовар, — это всегда приходилось во время урока. Марья Алексевна вышла в комнату, где учитель занимался с Федею; прежде звала Федю Матрена: учитель хотел остаться на своем месте, потому
что ведь он не пьет чаю, и просмотрит в это время федину тетрадь, но Марья Алексевна просила его пожаловать посидеть с ними, ей нужно поговорить с ним. Он пошел, сел
за чайный стол.
Учитель и прежде понравился Марье Алексевне тем,
что не пьет чаю; по всему было видно,
что он человек солидный, основательный; говорил он мало — тем лучше, не вертопрах; но
что говорил, то говорил хорошо — особенно о деньгах; но с вечера третьего дня она увидела,
что учитель даже очень хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству
за девушками в семействах, где дает уроки: такое полное препятствие редко бывает у таких молодых людей.
— Это было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и в мыслях Марьи Алексевны был не «учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а для самой Марьи Алексевны слова ее имели третий, самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство может впоследствии пригодиться, когда будет богат, шельма»; это был общий смысл слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны, а кроме общего, был в них для нее и частный смысл: «приласкавши, стану ему говорить,
что мы люди небогатые,
что нам тяжело платить по целковому
за урок».
Со стороны частного смысла их для нее самой, то есть сбережения платы
за уроки, Марья Алексевна достигла большего успеха,
чем сама рассчитывала; когда через два урока она повела дело о том,
что они люди небогатые, Дмитрий Сергеич стал торговаться, сильно торговался, долго не уступал, долго держался на трехрублевом (тогда еще были трехрублевые, т. е., если помните, монета в 75 к...
Когда коллежский секретарь Иванов уверяет коллежского советника Ивана Иваныча,
что предан ему душою и телом, Иван Иваныч знает по себе,
что преданности душою и телом нельзя ждать ни от кого, а тем больше знает,
что в частности Иванов пять раз продал отца родного
за весьма сходную цену и тем даже превзошел его самого, Ивана Иваныча, который успел предать своего отца только три раза, а все-таки Иван Иваныч верит,
что Иванов предан ему, то есть и не верит ему, а благоволит к нему
за это, и хоть не верит, а дает ему дурачить себя, — значит, все-таки верит, хоть и не верит.
Потому, если вам укажут хитреца и скажут: «вот этого человека никто не проведет» — смело ставьте 10 р. против 1 р.,
что вы, хоть вы человек и не хитрый, проведете этого хитреца, если только захотите, а еще смелее ставьте 100 р. против 1 р.,
что он сам себя на чем-нибудь водит
за нос, ибо это обыкновеннейшая, всеобщая черта в характере у хитрецов, на чем-нибудь водить себя
за нос.
Уж на
что, кажется, искусники были Луи — Филипп и Меттерних, а ведь как отлично вывели сами себя
за нос из Парижа и Вены в места злачные и спокойные буколически наслаждаться картиною того, как там, в этих местах, Макар телят гоняет.
А Наполеон I как был хитр, — гораздо хитрее их обоих, да еще при этакой-то хитрости имел, говорят, гениальный ум, — а как мастерски провел себя
за нос на Эльбу, да еще мало показалось, захотел подальше, и удалось, удалось так,
что дотащил себя
за нос до Св.
А
что Дмитрий Сергеич вор, — не в порицательном, а в похвальном смысле, — нет никакого сомнения: иначе,
за что ж бы его и уважать и делать хорошим знакомым?
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит и слушает, а Марья Алексевна смотрит, не запускает ли он глаз
за корсет, — нет, и не думает запускать! или иной раз вовсе не глядит на Верочку, а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной раз глядит на нее, так просто в лицо ей глядит, да так бесчувственно,
что сейчас видно: смотрит на нее только из учтивости, а сам думает о невестином приданом, — глаза у него не разгораются, как у Михаила Иваныча.
— Это хорошо, Михаил Иваныч; то-то я и знаю,
что Дмитрий Сергеич солидный молодой человек, а все-таки нужен глаз да глаз
за всяким человеком!
Однажды Марья Алексевна сказала
за чаем,
что у нее разболелась голова; разлив чай и заперев сахарницу, ушла и улеглась.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз
за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался
за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался,
что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил,
что все на свете делается для выгоды,
что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту,
что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам,
что не быть ему плутом, — не говоря уж о том,
что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Если столь просвещенные и благородные писатели так поняли людей вроде Лопухова, то неужели мы будем осуждать Марью Алексевну
за то,
что она не рассмотрела в Лопухове ничего, кроме того,
что поняли в людях его разряда лучшие наши писатели, мыслители и назидатели?
— «Почему?» — «Потому,
что уж лучше было бы вам идти
за вашего жениха».