Неточные совпадения
Сделали последнюю пробу; не добудились; послали за полициею и теперь ждут,
что увидят с нею.
Но я не могу поступить иначе, ты сам через несколько времени увидишь,
что так следовало
сделать.
Автору не до прикрас, добрая публика, потому
что он все думает о том, какой сумбур у тебя в голове, сколько лишних, лишних страданий
делает каждому человеку дикая путаница твоих понятий.
Однажды, — Вера Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы
делать этого, а тогда почему было не
сделать? ребенок ведь не понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому
что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось,
что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому
что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Марья Алексевна на другой же день подарила дочери фермуар, оставшийся невыкупленным в закладе, и заказала дочери два новых платья, очень хороших — одна материя стоила: на одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере так сказала Марья Алексевна мужу, а Верочка знала,
что всех денег вышло на них меньше 100 руб., — ведь покупки тоже делались при ней, — но ведь и на 100 руб. можно
сделать два очень хорошие платья.
Платья не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему и, разумеется, больше говорил с дочерью,
чем с управляющим и управляющихой, которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать
делала наставления дочери, все как следует, — этого нечего и описывать, дело известное.
— Верочка, ты неблагодарная, как есть неблагодарная, — шепчет Марья Алексевна дочери: —
что рыло-то воротишь от них? Обидели они тебя,
что вошли? Честь тебе, дуре,
делают. А свадьба-то по — французски — марьяж,
что ли, Верочка? А как жених с невестою, а венчаться как по — французски?
— Пойдемте.
Делайте потом со мною,
что хотите, а я не останусь. Я вам скажу после, почему. — Маменька, — это уж было сказано вслух: — у меня очень разболелась голова: Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!
— Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе же добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в утробе носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь,
что к твоей пользе. Веди себя, как я учу, — завтра же предложенье
сделает!
Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю все,
что у вас в книгах написано; там и то написано,
что не надо так
делать, как со мною
сделали.
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил,
что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то,
чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это все равно. И ты не разочаруешься в описаниях, которые
делал по воображению; найдешь даже лучше,
чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла,
что мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка
сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила
чего лишнего. Я вчера не в своем виде была. Ты не верь тому,
что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
Я не буду говорить вам,
что это бесчестно: если бы вы были способны понять это, вы не
сделали бы так.
—
Что ты
сделала, Верка проклятая? А? — но проклятой Верки уже не было в зале; мать бросилась к ней в комнату, но дверь Верочкиной комнаты была заперта: мать надвинула всем корпусом на дверь, чтобы выломать ее, но дверь не подавалась, а проклятая Верка сказала...
Конечно, не очень-то приняла к сердцу эти слова Марья Алексевна; но утомленные нервы просят отдыха, и у Марьи Алексевны стало рождаться раздумье: не лучше ли вступить в переговоры с дочерью, когда она, мерзавка, уж совсем отбивается от рук? Ведь без нее ничего нельзя
сделать, ведь не женишь же без ней на ней Мишку дурака! Да ведь еще и неизвестно,
что она ему сказала, — ведь они руки пожали друг другу, —
что ж это значит?
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и
чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но я вам говорю,
что это будет не надолго.
Что вам теперь
делать? Есть у вас родные в Петербурге?
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно не выдержала, — ведь она не была так воздержана на слезы, как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость,
что она
делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
— Итак (после паузы), вы подобно мне полагаете,
что никто другой не в состоянии помочь вам, — выслушайте же,
что я могу и хочу
сделать для вас; если предлагаемое мною пособие покажется вам достаточно, я выскажу условия, на которых согласна оказать его.
— Теперь, милое дитя мое, нет никакого сомнения,
что он
сделает вам предложение.
Так теперь я не знаю,
что я буду чувствовать, если я полюблю мужчину, я знаю только то,
что не хочу никому поддаваться, хочу быть свободна, не хочу никому быть обязана ничем, чтобы никто не смел сказать мне: ты обязана
делать для меня что-нибудь!
Я хочу
делать только то,
чего буду хотеть, и пусть другие
делают так же; я не хочу ни от кого требовать ничего, я хочу не стеснять ничьей свободы и сама хочу быть свободна.
Не тем я развращена, за
что называют женщину погибшей, не тем,
что было со мною,
что я терпела, от
чего страдала, не тем я развращена,
что тело мое было предано поруганью, а тем,
что я привыкла к праздности, к роскоши, не в силах жить сама собою, нуждаюсь в других, угождаю,
делаю то,
чего не хочу — вот это разврат!
Сторешников слышал и видел,
что богатые молодые люди приобретают себе хорошеньких небогатых девушек в любовницы, — ну, он и добивался
сделать Верочку своею любовницею: другого слова не приходило ему в голову; услышал он другое слово: «можно жениться», — ну, и стал думать на тему «жена», как прежде думал на тему «любовница».
— Вера, — начал Павел Константиныч, — Михаил Иваныч
делает нам честь, просит твоей руки. Мы отвечали, как любящие тебя родители,
что принуждать тебя не будем, но
что с одной стороны рады. Ты как добрая послушная дочь, какою мы тебя всегда видели, положишься на нашу опытность,
что мы не смели от бога молить такого жениха. Согласна, Вера?
— Позвольте, маменька, — сказала Вера, вставая: — если вы до меня дотронетесь, я уйду из дому, запрете, — брошусь из окна. Я знала, как вы примете мой отказ, и обдумала,
что мне
делать. Сядьте и сидите, или я уйду.
Часа два продолжалась сцена. Марья Алексевна бесилась, двадцать раз начинала кричать и сжимала кулаки, но Верочка говорила: «не вставайте, или я уйду». Бились, бились, ничего не могли
сделать. Покончилось тем,
что вошла Матрена и спросила, подавать ли обед — пирог уже перестоялся.
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара,
что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать,
что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я сама ничего не слышала», — перед нею извинились,
что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он
сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все то должна знать,
что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
— То,
что ты
сделал предложение этой… этой… этой… дочери нашего управляющего?
Обстоятельства были так трудны,
что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при
чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего,
делай, кто хочет,
что хочет и с собою, и со мною.
Впрочем, мы знаем пока только,
что это было натурально со стороны Верочки: она не стояла на той степени развития, чтобы стараться «побеждать дикарей» и «
сделать этого медведя ручным», — да и не до того ей было: она рада была,
что ее оставляют в покое; она была разбитый, измученный человек, которому как-то посчастливилось прилечь так,
что сломанная рука затихла, и боль в боку не слышна, и который боится пошевельнуться, чтоб не возобновилась прежняя ломота во всех суставах.
Я совершенно согласен с желанием бедных, чтоб их не было на свете, потому
что это и
сделает моя невеста.
— Да, и это приятно. Но главное — независимость!
Делать,
что хочу, — жить, как хочу, никого не спрашиваясь, ничего ни от кого не требовать, ни в ком, ни в ком не нуждаться! Я так хочу жить!
— Вы желаете, чтоб она
сделала для вас что-нибудь такое,
что ей неприятно или вредно?
— Но нет, представьте,
что вам очень, очень нужно было бы, чтоб она
сделала для вас что-нибудь, и она сказала бы вам: «если я это
сделаю, это будет мучить меня», — повторили бы вы ваше требование, стали ли бы настаивать?
Она скажет: «скорее умру,
чем — не то
что потребую, не то
что попрошу, — а скорее,
чем допущу, чтобы этот человек
сделал для меня что-нибудь, кроме того,
что ему самому приятно; умру скорее,
чем допущу, чтобы он для меня стал к чему-нибудь принуждать себя, в чем-нибудь стеснять себя».
Как же они не знают,
что без этого нельзя,
что это в самом деле надобно так
сделать и
что это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был ни беден, ни несчастен.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят,
что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе,
что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную,
делает из него все,
что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит,
что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя,
что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Но уж так устроен человек,
что трудно ему судить о своих делах по общему правилу: охотник он
делать исключения в свою пользу.
Что прикажете
делать с этим свойством человеческого сердца?
А
что Дмитрий Сергеич вор, — не в порицательном, а в похвальном смысле, — нет никакого сомнения: иначе, за
что ж бы его и уважать и
делать хорошим знакомым?
— Люди, говорящие разные пустяки, могут говорить о нем, как им угодно; люди, имеющие правильный взгляд на жизнь, скажут,
что вы поступили так, как следовало вам поступить; если вы так
сделали, значит, такова была ваша личность,
что нельзя вам было поступить иначе при таких обстоятельствах, они скажут,
что вы поступили по необходимости вещей,
что, собственно говоря, вам и не было другого выбора.
Мое намерение выставлять дело, как оно было, а не так, как мне удобнее было бы рассказывать его,
делает мне и другую неприятность: я очень недоволен тем,
что Марья Алексевна представляется в смешном виде с размышлениями своими о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями о том, не обращал ли людей в папскую веру Филипп Эгалите и какие сочинения писал Людовик XIV.
Я понимаю, как сильно компрометируется Лопухов в глазах просвещенной публики сочувствием Марьи Алексевны к его образу мыслей. Но я не хочу давать потачки никому и не прячу этого обстоятельства, столь вредного для репутации Лопухова, хоть и доказал,
что мог утаить такую дурную сторону отношений Лопухова в семействе Розальских; я
делаю даже больше: я сам принимаюсь объяснять,
что он именно заслуживал благосклонность Марьи Алексевны.
— Да за
что же, мой друг,
что вы
сделали?
— Ах, боже мой! И все замечания, вместо того чтобы говорить дело. Я не знаю,
что я с вами
сделала бы — я вас на колени поставлю: здесь нельзя, — велю вам стать на колени на вашей квартире, когда вы вернетесь домой, и чтобы ваш Кирсанов смотрел и прислал мне записку,
что вы стояли на коленях, — слышите,
что я с вами
сделаю?
— Нет, мой друг, это возбудит подозрения. Ведь я бываю у вас только для уроков. Мы
сделаем вот
что. Я пришлю по городской почте письмо к Марье Алексевне,
что не могу быть на уроке во вторник и переношу его на среду. Если будет написано: на среду утро — значит, дело состоялось; на среду вечер — неудача. Но почти несомненно «на утро». Марья Алексевна это расскажет и Феде, и вам, и Павлу Константинычу.
— Как долго! Нет, у меня не достанет терпенья. И
что ж я узнаю из письма? Только «да» — и потом ждать до среды! Это мученье! Если «да», я как можно скорее уеду к этой даме. Я хочу знать тотчас же. Как же это
сделать? Я
сделаю вот
что: я буду ждать вас на улице, когда вы пойдете от этой дамы.
На нее в самом деле было жалко смотреть: она не прикидывалась. Ей было в самом деле больно. Довольно долго ее слова были бессвязны, — так она была сконфужена за себя; потом мысли ее пришли в порядок, но и бессвязные, и в порядке, они уже не говорили Лопухову ничего нового. Да и сам он был также расстроен. Он был так занят открытием, которое она
сделала ему,
что не мог заниматься ее объяснениями по случаю этого открытия. Давши ей наговориться вволю, он сказал...
При ее положении в обществе, при довольно важных должностных связях ее мужа, очень вероятно, даже несомненно,
что если бы она уж непременно захотела, чтобы Верочка жила у нее, то Марья Алексевна не могла бы ни вырвать Верочку из ее рук, ни
сделать серьезных неприятностей ни ей, ни ее мужу, который был бы официальным ответчиком по процессу и за которого она боялась.
— Да нельзя, Марья Алексевна, такое семейство-то. Требуют от человека бог знает
чего,
чего он не в силах
сделать.