Неточные совпадения
Мы грубы, но от нашей грубости терпим мы же сами. Мы исполнены предрассудков, но ведь мы же сами страдаем от них, это чувствуется нами.
Будем искать счастья, и найдем гуманность, и
станем добры, — это дело пойдет, — поживем, доживем.
Но грустна ли веселая песня,
становится ли опять весела, как ей следует
быть, дама шьет очень усердно.
По лицу Веры Павловны пробежало недоумение, когда она
стала распечатывать письмо: на конверте
был штемпель городской почты.
Он повиновался молча. Вошел в свою комнату, сел опять за свой письменный стол, у которого сидел такой спокойный, такой довольный за четверть часа перед тем, взял опять перо… «В такие-то минуты и надобно уметь владеть собою; у меня
есть воля, — и все пройдет… пройдет»… А перо, без его ведома, писало среди какой-то
статьи: «перенесет ли? — ужасно, — счастье погибло»…
Однажды, — Вера Павловна
была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не
стала бы делать этого, а тогда почему
было не сделать? ребенок ведь не понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не
стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены
был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Когда Верочке
было двенадцать лет, она
стала ходить в пансион, а к ней
стал ходить фортепьянный учитель, — пьяный, но очень добрый немец и очень хороший учитель, но, по своему пьянству, очень дешевый.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а
стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, — это
была уже третья Матрена, после той: у той
был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула, но не всегда, — сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее.
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть и
стала пить. — «Как вкусен чай, когда он свежий, густой и когда в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже противен. Когда у меня
будут свои деньги, я всегда
буду пить такой чай, как этот».
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы в Америке; русские — самоеды; да, самоеды, — но это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь
буду помнить. Я, господа, велю Сержу все это говорить мне, когда мы одни, или не в нашем обществе. Это очень полезно для разговора. Притом науки — моя страсть; я родилась
быть m-me
Сталь, господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не
стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем виде
была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
Марья Алексевна так и велела: немножко пропой, а потом заговори. — Вот, Верочка и говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по — французски, — «экая дура я какая, забыла сказать, чтобы по — русски»; — но Вера говорит тихо… улыбнулась, — ну, значит, ничего, хорошо. Только что ж он-то выпучил глаза? впрочем, дурак, так дурак и
есть, он только и умеет хлопать глазами. А нам таких-то и надо. Вот, подала ему руку — умна
стала Верка, хвалю.
— Если вы
будете выламывать дверь, я разобью окно и
стану звать на помощь. А вам не дамся в руки живая.
— Маменька, прежде я только не любила вас; а со вчерашнего вечера мне
стало вас и жалко. У вас
было много горя, и оттого вы
стали такая. Я прежде не говорила с вами, а теперь хочу говорить, только когда вы не
будете сердиться. Поговорим тогда хорошенько, как прежде не говорили.
— Что ж, он хотел обмануть вашу мать, или они оба
были в заговоре против вас? — Верочка горячо
стала говорить, что ее мать уж не такая же дурная женщина, чтобы
быть в заговоре. — Я сейчас это увижу, — сказала Жюли. — Вы оставайтесь здесь, — вы там лишняя. — Жюли вернулась в залу.
— Мсье Сторешни́к, — начала она холодным, медленным тоном: — вам известно мое мнение о деле, по которому мы видимся теперь и которое,
стало быть, мне не нужно вновь характеризовать.
Жюли
стала объяснять выгоды: вы избавитесь от преследований матери, вам грозит опасность
быть проданной, он не зол, а только недалек, недалекий и незлой муж лучше всякого другого для умной женщины с характером, вы
будете госпожею в доме.
Я не привыкла к богатству — мне самой оно не нужно, — зачем же я
стану искать его только потому, что другие думают, что оно всякому приятно и,
стало быть, должно
быть приятно мне?
Я не
была в обществе, не испытывала, что значит блистать, и у меня еще нет влечения к этому, — зачем же я
стану жертвовать чем-нибудь для блестящего положения только потому, что, по мнению других, оно приятно?
Была и еще одна причина в том же роде: мать Сторешникова, конечно,
станет противиться женитьбе — мать в этом случае представительница света, — а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью от нее. Для людей бесхарактерных очень завлекательна мысль: «я не боюсь; у меня
есть характер».
Обстоятельства
были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет
стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
Если бы я хотел сочинять эффектные столкновения, я б и дал этому положению трескучую развязку: но ее не
было на деле; если б я хотел заманивать неизвестностью, я бы не
стал говорить теперь же, что ничего подобного не произошло; но я пишу без уловок, и потому вперед говорю: трескучего столкновения не
будет, положение развяжется без бурь, без громов и молний.
Известно, как в прежние времена оканчивались подобные положения: отличная девушка в гадком семействе; насильно навязываемый жених пошлый человек, который ей не нравится, который сам по себе
был дрянноватым человеком, и
становился бы чем дальше, тем дряннее, но, насильно держась подле нее, подчиняется ей и понемногу
становится похож на человека таксебе, не хорошего, но и не дурного.
Но теперь чаще и чаще
стали другие случаи: порядочные люди
стали встречаться между собою. Да и как же не случаться этому все чаще и чаще, когда число порядочных людей растет с каждым новым годом? А со временем это
будет самым обыкновенным случаем, а еще со временем и не
будет бывать других случаев, потому что все люди
будут порядочные люди. Тогда
будет очень хорошо.
Случай, с которого
стала устраиваться ее жизнь хорошо,
был такого рода. Надобно
стало готовить в гимназию маленького брата Верочки. Отец
стал спрашивать у сослуживцев дешевого учителя. Один из сослуживцев рекомендовал ему медицинского студента Лопухова.
Она не прибавила в мыслях: «а впрочем, не интересуюсь», потому что и вопроса не
было,
станет ли она им интересоваться.
Когда он
был в третьем курсе, дела его
стали поправляться: помощник квартального надзирателя предложил ему уроки, потом
стали находиться другие уроки, и вот уже два года перестал нуждаться и больше года жил на одной квартире, но не в одной, а в двух разных комнатах, — значит, не бедно, — с другим таким же счастливцем Кирсановым.
Осматривая собравшихся гостей, Лопухов увидел, что в кавалерах нет недостатка: при каждой из девиц находился молодой человек, кандидат в женихи или и вовсе жених.
Стало быть, Лопухова пригласили не в качестве кавалера; зачем же? Подумавши, он вспомнил, что приглашению предшествовало испытание его игры на фортепьяно.
Стало быть, он позван для сокращения расходов, чтобы не брать тапера. «Хорошо, — подумал он: — извините, Марья Алексевна», и подошел к Павлу Константинычу.
Она настаивала, чтобы вечера вовсе не
было, но вечер устроился, маленький, без выставки,
стало быть, неотяготительный для нее, и она, — чего никак не ожидала, — забыла свое горе: в эти годы горевать так не хочется, бегать, хохотать и веселиться так хочется, что малейшая возможность забыть заставляет забыть на время горе.
— Но нет, представьте, что вам очень, очень нужно
было бы, чтоб она сделала для вас что-нибудь, и она сказала бы вам: «если я это сделаю, это
будет мучить меня», — повторили бы вы ваше требование,
стали ли бы настаивать?
А вот он говорит, что его невеста растолковала всем, кто ее любит, что это именно все так
будет, как мне казалось, и растолковала так понятно, что все они
стали заботиться, чтоб это поскорее так
было.
Нет, Верочка, это не странно, что передумала и приняла к сердцу все это ты, простенькая девочка, не слышавшая и фамилий-то тех людей, которые
стали этому учить и доказали, что этому так надо
быть, что это непременно так
будет, что «того не может не
быть; не странно, что ты поняла и приняла к сердцу эти мысли, которых не могли тебе ясно представить твои книги: твои книги писаны людьми, которые учились этим мыслям, когда они
были еще мыслями; эти мысли казались удивительны, восхитительны, — и только.
Потом вдруг круто поворотила разговор на самого учителя и
стала расспрашивать, кто он, что он, какие у него родственники, имеют ли состояние, как он живет, как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники
есть, живут в провинции, люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из всего этого не выходило ничего.
Что это? учитель уж и позабыл
было про свою фантастическую невесту, хотел
было сказать «не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему
стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе не нужно
было! Ну вот, подите же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто и не расположено к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне какое дело?
— Это
было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и в мыслях Марьи Алексевны
был не «учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а для самой Марьи Алексевны слова ее имели третий, самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство может впоследствии пригодиться, когда
будет богат, шельма»; это
был общий смысл слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны, а кроме общего,
был в них для нее и частный смысл: «приласкавши,
стану ему говорить, что мы люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому за урок».
Со стороны частного смысла их для нее самой, то
есть сбережения платы за уроки, Марья Алексевна достигла большего успеха, чем сама рассчитывала; когда через два урока она повела дело о том, что они люди небогатые, Дмитрий Сергеич
стал торговаться, сильно торговался, долго не уступал, долго держался на трехрублевом (тогда еще
были трехрублевые, т. е., если помните, монета в 75 к...
По-видимому, частный смысл ее слов, — надежда сбить плату, — противоречил ее же мнению о Дмитрии Сергеиче (не о Лопухове, а о Дмитрии Сергеиче), как об алчном пройдохе: с какой
стати корыстолюбец
будет поступаться в деньгах для нашей бедности? а если Дмитрий Сергеич поступился, то, по — настоящему, следовало бы ей разочароваться в нем, увидеть в нем человека легкомысленного и, следовательно, вредного.
Третий результат слов Марьи Алексевны
был, разумеется, тот, что Верочка и Дмитрий Сергеич
стали, с ее разрешения и поощрения, проводить вместе довольно много времени. Кончив урок часов в восемь, Лопухов оставался у Розальских еще часа два — три: игрывал в карты с матерью семейства, отцом семейства и женихом; говорил с ними; играл на фортепьяно, а Верочка
пела, или Верочка играла, а он слушал; иногда и разговаривал с Верочкою, и Марья Алексевна не мешала, не косилась, хотя, конечно, не оставляла без надзора.
Но у Дмитрия Сергеича пока еще нет ничего;
стало быть, с ним можно водить дружбу только за его достоинства, то
есть за ум, то
есть за основательность, расчетливость, умение вести свои дела.
Стало быть, за Дмитрием Сергеичем надобно смотреть да смотреть.
— Не думаю, Марья Алексевна. Если бы католический архиерей писал, он, точно,
стал бы обращать в папскую веру. А король не
станет этим заниматься: он как мудрый правитель и политик, и просто
будет внушать благочестие.
—
Стало быть, правду говорят холодные практические люди, что человеком управляет только расчет выгоды?
— Я
был бы глуп, если бы
стал порицать.
Если бы, например, он
стал объяснять, что такое «выгода», о которой он толкует с Верочкою,
быть может, Марья Алексевна поморщилась бы, увидев, что выгода этой выгоды не совсем сходна с ее выгодою, но Лопухов не объяснял этого Марье Алексевне, а в разговоре с Верочкою также не
было такого объяснения, потому что Верочка знала, каков смысл этого слова в тех книгах, по поводу которых они вели свой разговор.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы сами не
будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно
стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не
было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
Стало быть, Лопухов не избавляется от своей вины.
— Дмитрий, ты
стал плохим товарищем мне в работе. Пропадаешь каждый день на целое утро, и на половину дней пропадаешь по вечерам. Нахватался уроков, что ли? Так время ли теперь набирать их? Я хочу бросить и те, которые у меня
есть. У меня
есть рублей 40 — достанет на три месяца до окончания курса. А у тебя
было больше денег в запасе, кажется, рублей до сотни?
— Нынче поутру Кирсанов дал мне адрес дамы, которая назначила мне завтра
быть у нее. Я лично незнаком с нею, но очень много слышал о ней от нашего общего знакомого, который и
был посредником. Мужа ее знаю я сам, — мы виделись у этого моего знакомого много раз. Судя по всему этому, я уверен, что в ее семействе можно жить. А она, когда давала адрес моему знакомому, для передачи мне, сказала, что уверена, что сойдется со мною в условиях.
Стало быть, мой друг, дело можно считать почти совершенно конченным.
— Нет, здесь, может
быть, нельзя
было б и говорить. И, во всяком случае, маменька
стала бы подозревать. Нет, лучше так, как я вздумала. У меня
есть такой густой вуаль, что никто не узнает.
— Очень дурно. — Лопухов
стал рассказывать то, что нужно
было знать г-же Б., чтобы в разговорах с Верою избегать предметов, которые напоминали бы девушке ее прошлые неприятности. Г-жа Б. слушала с участием, наконец, пожала руку Лопухову...
— Все, что вы говорили в свое извинение,
было напрасно. Я обязан
был оставаться, чтобы не
быть грубым, не заставить вас подумать, что я виню или сержусь. Но, признаюсь вам, я не слушал вас. О, если бы я не знал, что вы правы! Да, как это
было бы хорошо, если б вы не
были правы. Я сказал бы ей, что мы не сошлись в условиях или что вы не понравились мне! — и только, и мы с нею
стали бы надеяться встретить другой случай избавления. А теперь, что я ей скажу?