Неточные совпадения
Но теперь ты уже попалась в
мои руки, и я могу продолжать рассказ, как
по —
моему следует, без всяких уловок.
Когда я говорю, что у меня нет ни тени художественного таланта и что
моя повесть очень слаба
по исполнению, ты не вздумай заключить, будто я объясняю тебе, что я хуже тех твоих повествователей, которых ты считаешь великими, а
мой роман хуже их сочинений.
Я говорю, что
мой рассказ очень слаб
по исполнению сравнительно с произведениями людей, действительно одаренных талантом; с прославленными же сочинениями твоих знаменитых писателей ты смело ставь наряду
мой рассказ
по достоинству исполнения, ставь даже выше их — не ошибешься!
Справьтесь
по домовым книгам, кто у меня гостил! псковская купчиха Савастьянова,
моя знакомая, вот вам и весь сказ!» Наконец, поругавшись, поругавшись, статский ушел и больше не показывался.
Я ношу накладной бюст, как ношу платье, юбку, рубашку не потому, чтоб это мне нравилось, —
по —
моему, было бы лучше без этих ипокритств, — а потому, что это так принято в обществе.
— В первом-то часу ночи? Поедем — ка лучше спать. До свиданья, Жан. До свиданья, Сторешников. Разумеется, вы не будете ждать Жюли и меня на ваш завтрашний ужин: вы видите, как она раздражена. Да и мне, сказать
по правде, эта история не нравится. Конечно, вам нет дела до
моего мнения. До свиданья.
— Мсье Сторешни́к, — начала она холодным, медленным тоном: — вам известно
мое мнение о деле,
по которому мы видимся теперь и которое, стало быть, мне не нужно вновь характеризовать.
— Благодарю вас. Теперь
мое личное дело разрешено. Вернемся к первому, общему вопросу. Мы начали с того, что человек действует
по необходимости, его действия определяются влияниями, под которыми происходят; более сильные влияния берут верх над другими; тут мы и оставили рассуждение, что когда поступок имеет житейскую важность, эти побуждения называются выгодами, игра их в человеке — соображением выгод, что поэтому человек всегда действует
по расчету выгод. Так я передаю связь мыслей?
— Видите, какая я хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем вопросе остаются затруднения. Ваша книга говорит: человек действует
по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется, что от
моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю и перевертываю страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я перевернула правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от
моего произвола?
— Нынче поутру Кирсанов дал мне адрес дамы, которая назначила мне завтра быть у нее. Я лично незнаком с нею, но очень много слышал о ней от нашего общего знакомого, который и был посредником. Мужа ее знаю я сам, — мы виделись у этого
моего знакомого много раз. Судя
по всему этому, я уверен, что в ее семействе можно жить. А она, когда давала адрес
моему знакомому, для передачи мне, сказала, что уверена, что сойдется со мною в условиях. Стало быть,
мой друг, дело можно считать почти совершенно конченным.
— Нет,
мой друг, это возбудит подозрения. Ведь я бываю у вас только для уроков. Мы сделаем вот что. Я пришлю
по городской почте письмо к Марье Алексевне, что не могу быть на уроке во вторник и переношу его на среду. Если будет написано: на среду утро — значит, дело состоялось; на среду вечер — неудача. Но почти несомненно «на утро». Марья Алексевна это расскажет и Феде, и вам, и Павлу Константинычу.
— А ведь я до двух часов не спала от радости,
мой друг. А когда я уснула, какой сон видела! Будто я освобождаюсь ив душного подвала, будто я была в параличе и выздоровела, и выбежала в поле, и со мной выбежало много подруг, тоже, как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших от паралича, и нам было так весело, так весело бегать
по просторному полю! Не сбылся сон! А я думала, что уж не ворочусь домой.
— Неблагородно, Дмитрий Сергеич, точно, неблагородно.
По —
моему, надо во всем благородство соблюдать.
— А вот как, Верочка. Теперь уж конец апреля. В начале июля кончатся
мои работы
по Академии, — их надо кончить, чтобы можно было нам жить. Тогда ты и уйдешь из подвала. Только месяца три потерпи еще, даже меньше. Ты уйдешь. Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так и быть, буду иметь несколько практики, — насколько будет необходимо, — и будем жить.
— Смешные, так смешные,
мой миленький, — что нам за дело? Мы станем жить
по — своему, как нам лучше. Как же мы будем жить еще,
мой миленький?
— Верочка,
мой дружочек, у меня есть просьба к тебе. Нам надобно поговорить хорошенько. Ты очень тоскуешь
по воле. Ну, дай себе немножко воли, ведь нам надобно поговорить?
— Если бы ты был глуп, или бы я был глуп, сказал бы я тебе, Дмитрий, что этак делают сумасшедшие. А теперь не скажу. Все возражения ты, верно, постарательнее
моего обдумал. А и не обдумывал, так ведь все равно. Глупо ли ты поступаешь, умно ли — не знаю; но,
по крайней мере, сам не стану делать той глупости, чтобы пытаться отговаривать, когда знаю, что не отговорить. Я тебе тут нужен на что-нибудь, или нет?
— Ступай к хозяйке, скажи, что дочь
по твоей воле вышла за этого черта. Скажи: я против жены был. Скажи: нам в угоду сделал, потому что видел, не было вашего желания. Скажи:
моя жена была одна виновата, я вашу волю исполнял. Скажи: я сам их и свел. Понял, что ли?
— Что,
моя милая, насмотрелась, какая ты у доброй-то матери была? — говорит прежняя, настоящая Марья Алексевна. — Хорошо я колдовать умею? Аль не угадала? Что молчишь? Язык-то есть? Да я из тебя слова-то выжму: вишь ты, нейдут с языка-то!
По магазинам ходила?
Что ж,
по —
моему, тут нет ничего странного: кто же от своего пристрастия ищет дохода?
— Что ж я стану им преподавать? разве латинский и греческий, или логику и реторику? — сказал, смеясь, Алексей Петрович. — Ведь
моя специальность не очень интересна,
по вашему мнению и еще
по мнению одного человека, про которого я знаю, кто он.
Знала Вера Павловна, что это гадкое поветрие еще неотвратимо носится
по городам и селам и хватает жертвы даже из самых заботливых рук; — но ведь это еще плохое утешение, когда знаешь только, что «я в твоей беде не виновата, и ты,
мой друг, в ней не виновата»; все-таки каждая из этих обыкновенных историй приносила Вере Павловне много огорчения, а еще гораздо больше дела: иногда нужно бывало искать, чтобы помочь; чаще искать не было нужды, надобно было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость, вразумлять, что «перестань плакать, — как перестанешь, так и не о чем будет плакать».
Вот я так и жила. Прошло месяца три, и много уже отдохнула я в это время, потому что жизнь
моя уже была спокойная, и хоть я совестилась
по причине денег, но дурной девушкою себя уж не считала.
— Верочка, что с тобою? — муж обнимает ее. — Ты вся дрожишь. — Муж целует ее. — У тебя на щеках слезы, у тебя холодный пот на лбу. Ты босая бежала
по холодному полу,
моя милая; я целую твои ножки, чтобы согреть их.
—
Мое положение выгодно. Твое в разговоре со мною — нет. Я представляюсь совершающим подвиг благородства. Но это все вздор. Мне нельзя иначе поступать,
по здравому смыслу. Я прощу тебя, Александр, прекратить твои маневры. Они не ведут ни к чему.
—
По —
моему, это великое открытие, если оправдается.
Понимаешь ли ты, что если я люблю этого человека, а ты требуешь, чтоб я дал ему пощечину, которая и
по —
моему и
по — твоему вздор, пустяки, — понимаешь ли, что если ты требуешь этого, я считаю тебя дураком и низким человеком, а если ты заставляешь меня сделать это, я убью тебя или себя, смотря
по тому, чья жизнь менее нужна, — убью тебя или себя, а не сделаю этого?
В этих отрывочных словах, повторявшихся
по многу раз с обыкновенными легкими вариациями повторений, прошло много времени, одинаково тяжелого и для Лопухова, и для Веры Павловны. Но, постепенно успокоиваясь, Вера Павловна стала, наконец, дышать легче. Она обнимала мужа крепко, крепко и твердила: «Я хочу любить тебя,
мой милый, тебя одного, не хочу любить никого, кроме тебя».
Генеалогия главных лиц
моего рассказа: Веры Павловны Кирсанова и Лопухова не восходит,
по правде говоря, дальше дедушек с бабушками, и разве с большими натяжками можно приставить сверху еще какую-нибудь прабабушку (прадедушка уже неизбежно покрыт мраком забвения, известно только, что он был муж прабабушки и что его звали Кирилом, потому что дедушка был Герасим Кирилыч).
Я был тогда уже не молод, жил порядочно, потому ко мне собиралось
по временам человек пять — шесть молодежи из
моей провинции.
Следовательно, я уже был для него человек драгоценный: эти молодые люди были расположены ко мне, находя во мне расположение к себе; вот он и слышал
по этому случаю
мою фамилию.
— Нет. Именно я потому и выбран, что всякий другой на
моем месте отдал бы. Она не может остаться в ваших руках, потому что,
по чрезвычайной важности ее содержания, характер которого мы определили, она не должна остаться ни в чьих руках. А вы захотели бы сохранить ее, если б я отдал ее. Потому, чтобы не быть принуждену отнимать ее у вас силою, я вам не отдам ее, а только покажу. Но я покажу ее только тогда, когда вы сядете, сложите на колена ваши руки и дадите слово не поднимать их.
— В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей,
по которому я никому не даю носить
мое белье, курить из
моего мундштука; это следствие взгляда на человека, как на
мою принадлежность, как на вещь.
— Уж очень плох ты, государь
мой, в эстетических рассуждениях, которые так любишь, — перебиваю я его: — после этого,
по — твоему, — и Маша действующее лицо?
Очень же плох ты, государь
мой,
по части соображений о том, что думают порядочные люди.
— Нет,
мой милашка, ты ошибаешься. Я тут многое не одобряю. Пожалуй, даже все не одобряю, если тебе сказать
по правде. Все это слишком еще мудрено, восторженно; жизнь гораздо проще.
Сколько времени где я проживу, когда буду где, — этого нельзя определить, уж и
по одному тому, что в числе других дел мне надобно получить деньги с наших торговых корреспондентов; а ты знаешь, милый друг
мой» — да, это было в письме: «милый
мой друг», несколько раз было, чтоб я видела, что он все по-прежнему расположен ко мне, что в нем нет никакого неудовольствия на меня, вспоминает Вера Павловна: я тогда целовала эти слова «милый
мой друг», — да, было так: — «милый
мой друг, ты знаешь, что когда надобно получить деньги, часто приходится ждать несколько дней там, где рассчитывал пробыть лишь несколько часов.
— Но знаешь, какие стихи всего больше подействовали на меня? — сказала Вера Павловна, когда они с мужем перечитали еще
по нескольку раз иные места поэмы: — эти стихи не из главных мест в самой поэме, но они чрезвычайно влекут к себе
мои мысли. Когда Катя ждала возвращения жениха, она очень тосковала...
— Конечно,
мой милый. Мы говорили, отчего до сих пор факты истории так противоречат выводу, который слишком вероятен
по наблюдениям над частною жизнью и над устройством организма. Женщина играла до сих пор такую ничтожную роль в умственной жизни потому, что господство насилия отнимало у ней и средства к развитию, и мотивы стремиться к развитию. Это объяснение достаточное. Но вот другой такой же случай.
По размеру физической силы, организм женщины гораздо слабее; но ведь организм ее крепче, — да?
Некоторые его рассказы надобно,
по —
моему, поставить рядом с лучшими шекспировскими драмами
по глубине и тонкости психологического анализа.
Ты кое-что делаешь
по —
моему, для меня, — разве это дурно?» «Нет».
«Где другие? — говорит светлая царица, — они везде; многие в театре, одни актерами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому; иные рассеялись
по аудиториям, музеям, сидят в библиотеке; иные в аллеях сада, иные в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но больше, больше всего — это
моя тайна.
Нет, не много поколений:
моя работа идет теперь быстро, все быстрее с каждым годом, но все-таки ты еще не войдешь в это полное царство
моей сестры;
по крайней мере, ты видела его, ты знаешь будущее.
Поговоривши со мною с полчаса и увидев, что я, действительно, сочувствую таким вещам, Вера Павловна повела меня в свою мастерскую, ту, которою она сама занимается (другую, которая была устроена прежде, взяла на себя одна из ее близких знакомых, тоже очень хорошая молодая дама), и я перескажу тебе впечатления
моего первого посещения; они были так новы и поразительны, что я тогда же внесла их в свой дневник, который был давно брошен, но теперь возобновился
по особенному обстоятельству, о котором, быть может, я расскажу тебе через несколько времени.
Вот какое чудо я увидела, друг
мой Полина, и вот как просто оно объясняется. И я теперь так привыкла к нему, что мне уж кажется странно: как же я тогда удивлялась ему, как же не ожидала, что найду все именно таким, каким нашла. Напиши, имеешь ли ты возможность заняться тем, к чему я теперь готовлюсь: устройством швейной или другой мастерской
по этому порядку. Это так приятно, Полина.
Один из тузов, ездивший неизвестно зачем с ученою целью в Париж, собственными глазами видел Клода Бернара, как есть живого Клода Бернара, настоящего; отрекомендовался ему
по чину, званию, орденам и знатным своим больным, и Клод Бернар, послушавши его с полчаса, сказал: «Напрасно вы приезжали в Париж изучать успехи медицины, вам незачем было выезжать для этого из Петербурга»; туз принял это за аттестацию своих занятий и, возвратившись в Петербург, произносил имя Клода Бернара не менее 10 раз в сутки, прибавляя к нему не менее 5 раз «
мой ученый друг» или «
мой знаменитый товарищ
по науке».
Полозова хватило, как обухом
по лбу. Ждать смерти, хоть скоро, но неизбежно, скоро ли, да и наверное ли? и услышать: через полчаса ее не будет в живых — две вещи совершенно разные. Кирсанов смотрел на Полозова с напряженным вниманием: он был совершенно уверен в эффекте, но все-таки дело было возбуждающее нервы; минуты две старик молчал, ошеломленный: — «Не надо! Она умирает от
моего упрямства! Я на все согласен! Выздоровеет ли она?» — «Конечно», — сказал Кирсанов.
Еще хорошо, что Катя так равнодушно перенесла, что я погубил ее состояние, оно и при моей-то жизни было больше ее, чем
мое: у ее матери был капитал, у меня мало; конечно, я из каждого рубля сделал было двадцать, значит, оно, с другой стороны, было больше от
моего труда, чем
по наследству; и много же я трудился! и уменье какое нужно было, — старик долго рассуждал в этом самохвальном тоне, — потом и кровью, а главное, умом было нажито, — заключил он и повторил в заключение предисловие, что такой удар тяжело перенести и что если б еще да Катя этим убивалась, то он бы, кажется, с ума сошел, но что Катя не только сама не жалеет, а еще и его, старика, поддерживает.
Я считаю, мне кажется (поправил он свой американизм), что и русский народ должен бы видеть себя в таком положении:
по —
моему, у него тоже слишком много дела на руках.