Неточные совпадения
—
Знаю: коли
не о свадьбе, так известно о чем. Да
не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам
не следует этого
знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще
ничего не понимает. Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
Что нужно мне будет, я
не знаю; вы говорите: я молода, неопытна, со временем переменюсь, — ну, что ж, когда переменюсь, тогда и переменюсь, а теперь
не хочу,
не хочу,
не хочу
ничего, чего
не хочу!
Так теперь я
не знаю, что я буду чувствовать, если я полюблю мужчину, я
знаю только то, что
не хочу никому поддаваться, хочу быть свободна,
не хочу никому быть обязана
ничем, чтобы никто
не смел сказать мне: ты обязана делать для меня что-нибудь!
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она
не по — приятельски себя ведет,
ничего им до сих пор
не сказала; младшая горничная
не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда
ничего не скрывала; ей сказали — «я сама
ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я
ничего не слыхала, уж я все то должна
знать, что Анна Петровна
знает», и пошла сообщить барыне.
Ты добрая девушка: ты
не глупая девушка; но ты меня извини, я
ничего удивительного
не нахожу в тебе; может быть, половина девушек, которых я
знал и
знаю, а может быть, и больше, чем половина, — я
не считал, да и много их, что считать-то —
не хуже тебя, а иные и лучше, ты меня прости.
— Конечно, мсье Лопухов, конечно, богатый; вот это-то меня и смутило. Ведь в таком случае мать
не может быть примирена
ничем. А вы
знаете права родителей! В этом случае они воспользуются ими вполне. Они начнут процесс и поведут его до конца.
Никто
не знал лучше Марьи Алексевны, что дела ведутся деньгами и деньгами, а такие дела, как обольщавшие ее своею идеальною прелестью, ведутся большими и большими деньгами и тянутся очень долго и, вытянув много денег, кончаются совершенно
ничем.
— А если Павлу Константинычу было бы тоже
не угодно говорить хладнокровно, так и я уйду, пожалуй, — мне все равно. Только зачем же вы, Павел Константиныч, позволяете называть себя такими именами? Марья Алексевна дел
не знает, она, верно, думает, что с нами можно бог
знает что сделать, а вы чиновник, вы деловой порядок должны
знать. Вы скажите ей, что теперь она с Верочкой
ничего не сделает, а со мной и того меньше.
«
Знает, подлец, что с ним
ничего не сделаешь», — подумала Марья Алексевна и сказала Лопухову, что в первую минуту она погорячилась, как мать, а теперь может говорить хладнокровно.
Таким образом, проработали месяц, получая в свое время условленную плату, Вера Павловна постоянно была в мастерской, и уже они успели
узнать ее очень близко как женщину расчетливую, осмотрительную, рассудительную, при всей ее доброте, так что она заслужила полное доверие. Особенного тут
ничего не было и
не предвиделось, а только то, что хозяйка — хорошая хозяйка, у которой дело пойдет: умеет вести.
Что за чудо? Лопухов
не умел вспомнить
ничего, чем бы мог оскорбить его, да это и
не было возможно, при их уважении друг к другу, при горячей дружбе. Вера Павловна тоже очень усердно вспоминала,
не она ли чем оскорбила его, и тоже
не могла
ничего отыскать, и тоже
знала, по той же причине, как у мужа, что это невозможно с ее стороны.
— Так, я вижу, вы
ничего обо мне
не знаете?
Зачем это нужно
знать ей, она
не сказывала, и Лопухов
не почел себя вправе прямо говорить ей о близости кризиса,
не видя в ее вопросах
ничего, кроме обыкновенной привязанности к жизни.
При этом подразумевалось бы: «Я
знаю, как стал бы ты держать себя, оставаясь: ведь так, чтобы
ничем не обнаружить своего чувства, потому что только в этом случае ты и
не будешь негодяем, оставаясь.
— Нет, я
ничего не понимаю, Александр. Я
не знаю, о чем ты толкуешь. Тебе угодно видеть какой-то удивительный смысл в простой просьбе твоего приятеля, чтобы ты
не забывал его, потому что ему приятно видеть тебя у себя. Я
не понимаю, отчего тут приходить в азарт.
— Друг мой, ты говоришь совершенную правду о том, что честно и бесчестно. Но только я
не знаю, к чему ты говоришь ее, и
не понимаю, какое отношение может она иметь ко мне. Я ровно
ничего тебе
не говорил ни о каком намерении рисковать спокойствием жизни, чьей бы то ни было, ни о чем подобном. Ты фантазируешь, и больше
ничего. Я прошу тебя, своего приятеля,
не забывать меня, потому что мне, как твоему приятелю, приятно проводить время с тобою, — только. Исполнишь ты мою приятельскую просьбу?
То, что «миленький» все-таки едет, это, конечно,
не возбуждает вопроса: ведь он повсюду провожает жену с той поры, как она раз его попросила: «отдавай мне больше времени», с той поры никогда
не забыл этого, стало быть,
ничего, что он едет, это значит все только одно и то же, что он добрый и что его надобно любить, все так, но ведь Кирсанов
не знает этой причины, почему ж он
не поддержал мнения Веры Павловны?
Борьба была тяжела. Цвет лица Веры Павловны стал бледен. Но, по наружности, она была совершенно спокойна, старалась даже казаться веселою, это даже удавалось ей почти без перерывов. Но если никто
не замечал
ничего, а бледность приписывали какому-нибудь легкому нездоровью, то ведь
не Лопухову же было это думать и
не видеть, да ведь он и так
знал, ему и смотреть-то было нечего.
— Разумеется, она и сама
не знала, слушает она, или
не слушает: она могла бы только сказать, что как бы там ни было, слушает или
не слушает, но что-то слышит, только
не до того ей, чтобы понимать, что это ей слышно; однако же, все-таки слышно, и все-таки расслушивается, что дело идет о чем-то другом,
не имеющем никакой связи с письмом, и постепенно она стала слушать, потому что тянет к этому: нервы хотят заняться чем-нибудь,
не письмом, и хоть долго
ничего не могла понять, но все-таки успокоивалась холодным и довольным тоном голоса мужа; а потом стала даже и понимать.
Ну, бог с тобою, как
знаешь, ведь тебя
ничем не урезонишь.
Тогда-то
узнал наш кружок и то, что у него были стипендиаты,
узнал большую часть из того о его личных отношениях, что я рассказал,
узнал множество историй, далеко, впрочем,
не разъяснявших всего, даже
ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка, историй, изумлявших своею странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок имел. о нем, как о человеке, совершенно черством для личных чувств,
не имевшем, если можно так выразиться, личного сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни.
На другое утро хозяйка Рахметова в страшном испуге прибежала к Кирсанову: «батюшка — лекарь,
не знаю, что с моим жильцом сделалось:
не выходит долго из своей комнаты, дверь запер, я заглянула в щель; он лежит весь в крови; я как закричу, а он мне говорит сквозь дверь: «
ничего, Аграфена Антоновна».
— Вы бы
не послушались. Да ведь я же и
знал, что вы скоро возвратитесь, стало быть, дело
не будет иметь
ничего важного. Виновата вы?
«11 июля. 2 часа ночи. Милый друг Верочка, выслушай все, что тебе будет говорить Рахметов. Я
не знаю, что хочет он говорить тебе, я ему
не поручал говорить
ничего, он
не делал мне даже и намека о том, что он хочет тебе говорить… Но я
знаю, что он никогда
не говорит
ничего, кроме того, что нужно. Твой Д. А.».
Она сейчас же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов, в окончательном результате я
ничего не проигрываю оттого, что посылаю к ней Рахметова, который будет ругать меня, ведь она и сама скоро дошла бы до такого же мнения; напротив, я выигрываю в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я предвидел содержание разговора Рахметова с нею и устроил этот разговор и зачем устроил; вот она и подумает: «какой он благородный человек,
знал, что в те первые дни волнения признательность моя к нему подавляла бы меня своею экзальтированностью, и позаботился, чтобы в уме моем как можно поскорее явились мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь хотя я и сердилась на Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда же поняла, что, в сущности, Рахметов говорит правду; сама я додумалась бы до этого через неделю, но тогда это было бы для меня уж
не важно, я и без того была бы спокойна; а через то, что эти мысли были высказаны мне в первый же день, я избавилась от душевной тягости, которая иначе длилась бы целую неделю.
Был, ты
не узнал тут
ничего нового о ней; ты уже
знал, что она и вспыхивает, и шутит, и непрочь покушать с аппетитом, и, пожалуй, выпить рюмочку хересу, значит, разговор нужен для характеристики
не Веры Павловны, а кого же? ведь разговаривающих-то двое: она да Рахметов, для характеристики
не ее, а нутко угадай?
Где проглядывает у меня хоть малейшая тень мысли, что они уж бог
знает как высоки и прекрасны, что я
не могу представить себе
ничего выше и лучше их, что они — идеалы людей?
— Да, теперь мы оба можем это чувствовать, — заговорила, наконец, она: — я теперь могу, так же, как и ты, наверное
знать, что ни с тобою, ни со мною
не может случиться
ничего подобного.
И вот проходит год; и пройдет еще год, и еще год после свадьбы с Кирсановым, и все так же будут идти дни Веры Павловны, как идут теперь, через год после свадьбы, как шли с самой свадьбы; и много лет пройдет, они будут идти все так же, если
не случится
ничего особенного; кто
знает, что принесет будущее? но до той поры, как я пишу это,
ничего такого
не случилось, и дни Веры Павловны идут все так же, как шли они тогда, через год, через два после свадьбы с Кирсановым.
— Вот мы живем с тобою три года (прежде говорилось: год, потом: два; потом будет говориться: четыре года и так дальше), а все еще мы как будто любовники, которые видятся изредка, тайком. Откуда это взяли, Саша, что любовь ослабевает, когда
ничто не мешает людям вполне принадлежать друг другу? Эти люди
не знали истинной любви. Они
знали только эротическое самолюбие или эротическую фантазию. Настоящая любовь именно с той поры и начинается, как люди начинают жить вместе.
— Да, ты можешь. Твое положение очень счастливое. Тебе нечего бояться. Ты можешь делать все, что захочешь. И если ты будешь
знать всю мою волю, от тебя моя воля
не захочет
ничего вредного тебе: тебе
не нужно желать, ты
не будешь желать
ничего, за что стали бы мучить тебя незнающие меня. Ты теперь вполне довольна тем, что имеешь; ни о чем другом, ни о ком другом ты
не думаешь и
не будешь думать. Я могу открыться тебе вся.
«От равноправности и свободы и то мое, что было в прежних царицах, получает новый характер, высшую прелесть, прелесть, какой
не знали до меня, перед которой
ничто все, что
знали до меня.
Я
не требую
ничего трудного, ты
знаешь.
— Но мое посещение при нем могло бы вам показаться попыткою вмешательства в ваши отношения без вашего согласия. Вы
знаете мое правило:
не делать
ничего без воли человека, в пользу которого я хотел бы действовать.
Но она любила мечтать о том, как завидна судьба мисс Найтингель, этой тихой, скромной девушки, о которой никто
не знает ничего, о которой нечего
знать, кроме того, за что она любимица всей Англии: молода ли она? богата ли она, или бедна? счастлива ли она сама, или несчастна? об этом никто
не говорит, этом никто
не думает, все только благословляют девушку, которая была ангелом — утешителем в английских гошпиталях Крыма и Скутари, и по окончании войны, вернувшись на родину с сотнями спасенных ею, продолжает заботиться о больных…
— Больше мне и
не нужно было
ничего знать. Впрочем, это я всегда
знал сам.
— Вы все говорите о недостаточности средств у нас, девушек, делать основательный выбор. Вообще это совершенная правда. Но бывают исключительные случаи, когда для основательности выбора и
не нужно такой опытности. Если девушка
не так молода, она уж может
знать свой характер. Например, я свой характер
знаю, и видно, что он уже
не изменится. Мне 22 года. Я
знаю, что нужно для моего счастия: жить спокойно, чтобы мне
не мешали жить тихо, больше
ничего.
— Mesdames, ваши истории очень любопытны, но я
ничего хорошенько
не слышала,
знаю только, что они и трогательны, и забавны, и кончаются счастливо, я люблю это. А где же старикашка?
— Нет,
ничего, это так; дайте воды,
не беспокойтесь, Мосолов уже несет. Благодарю, Мосолов; — она взяла воду, принесенную тем молодым ее спутником, который прежде отходил к окну, — видите, как я его выучила, все вперед
знает. Теперь совершенно прошло. Продолжайте, пожалуйста; я слушаю.