Сначала слышался только ее смущенный шепот, но
по мере того,
как она говорила, голос ее становился явственнее и свободнее; от шепота он перешел в полутон, потом возвысился до полных грудных
нот. Кончила она покойно,
как будто пересказывала чужую историю.
На Марфеньку и на Викентьева точно живой водой брызнули. Она схватила
ноты, книгу, а он шляпу, и только было бросились к дверям,
как вдруг снаружи, со стороны проезжей дороги, раздался и разнесся
по всему дому чей-то дребезжащий голос.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен,
как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы
по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее;
ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу,
как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких
нот — и с последней
нотой обморок!