Неточные совпадения
Рассказ полицейского чиновника долго служил предметом одушевленных пересказов и рассуждений в гостинице. История
была вот
какого рода.
Поэтому возникли прогрессисты, отвергнувшие прежнее предположение: «А может
быть, и не
было никакого тела? может
быть, пьяный, или просто озорник, подурачился, — выстрелил, да и убежал, — а то, пожалуй, тут же стоит в хлопочущей толпе да подсмеивается над тревогою,
какую наделал».
Смелая, бойкая
была песенка, и ее мелодия
была веселая, —
было в ней две — три грустные ноты, но они покрывались общим светлым характером мотива, исчезали в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, — по крайней мере, должны
были покрываться, исчезать, — исчезали бы, если бы дама
была в другом расположении духа; но теперь у ней эти немногие грустные ноты звучали слышнее других, она
как будто встрепенется, заметив это, понизит на них голос и сильнее начнет
петь веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется мыслями от песни к своей думе, и опять грустные звуки берут верх.
Но грустна ли веселая песня, становится ли опять весела,
как ей следует
быть, дама шьет очень усердно.
— Нет, не нужно, нельзя! Это
было бы оскорблением ему. Дай руку. Жму ее — видишь,
как крепко! Но прости!
Он долго не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но не видел, что берет ее. Он
был как пьяный; наконец понял, что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
Теперь этот дом отмечен
каким ему следует нумером, а в 1852 году, когда еще не
было таких нумеров, на нем
была надпись: «дом действительного статского советника Ивана Захаровича Сторешникова».
Дом и тогда
был,
как теперь, большой, с двумя воротами и четырьмя подъездами по улице, с тремя дворами в глубину. На самой парадной из лестниц на улицу, в бель — этаже, жила в 1852 году,
как и теперь живет, хозяйка с сыном. Анна Петровна и теперь осталась,
как тогда
была, дама видная. Михаил Иванович теперь видный офицер и тогда
был видный и красивый офицер.
По должности он не имел доходов; по дому — имел, но умеренные: другой получал бы гораздо больше, а Павел Константиныч,
как сам говорил, знал совесть; зато хозяйка
была очень довольна им, и в четырнадцать лет управления он скопил тысяч до десяти капитала.
У Марьи Алексевны тоже
был капиталец — тысяч пять,
как она говорила кумушкам, — на самом деле побольше.
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке
были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки,
как уехал гость, так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него, и все говорила: «слава богу, счастливо
было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась», и после не то чтобы драться да ругаться,
как бывало в другие времена после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку.
Это видела Верочка, когда ей
было восемь лет, а когда ей
было девять лет, Матрена ей растолковала,
какой это
был случай.
Как бы мне хотелось
быть хорошенькою!»
— Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе же добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в утробе носила! Верочка, отблагодари,
будь послушна, сама увидишь, что к твоей пользе. Веди себя,
как я учу, — завтра же предложенье сделает!
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад
будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так
будешь с ним говорить,
как я тебе велю?
Действительно, все время,
как они всходили по лестнице, Марья Алексевна молчала, — а чего ей это стоило! и опять, чего ей стоило, когда Верочка пошла прямо в свою комнату, сказавши, что не хочет
пить чаю, чего стоило Марье Алексевне ласковым голосом сказать...
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это ушло много времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже не могла стоять перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул,
как добрела до своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором
была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь, мать помнит о тебе! Сижу, да и думаю:
как же это Верочка легла спать без чаю? сама
пью, а сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть и стала
пить. — «
Как вкусен чай, когда он свежий, густой и когда в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже противен. Когда у меня
будут свои деньги, я всегда
буду пить такой чай,
как этот».
Ты не помнишь,
как мы с твоим отцом жили, когда он еще не
был управляющим!
Бедно, и — и — и,
как бедно жили, — а я тогда
была честная, Верочка!
В то время
как она, расстроенная огорчением от дочери и в расстройстве налившая много рому в свой пунш, уже давно храпела, Михаил Иваныч Сторешников ужинал в каком-то моднейшем ресторане с другими кавалерами, приходившими в ложу. В компании
было еще четвертое лицо, — француженка, приехавшая с офицером. Ужин приближался к концу.
Я бы ничего не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой грузинки, в ложе которой
были с ними обоими; но променять француженку на русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата, не бесцветное, а,
как вы говорите, кровь со сливками, то
есть кушанье, которое могут брать в рот только ваши эскимосы!
Сторешников
был в восторге:
как же? — он едва цеплялся за хвост Жана, Жан едва цеплялся за хвост Сержа, Жюли — одна из первых француженок между француженками общества Сержа, — честь, великая честь!
Я ношу накладной бюст,
как ношу платье, юбку, рубашку не потому, чтоб это мне нравилось, — по — моему,
было бы лучше без этих ипокритств, — а потому, что это так принято в обществе.
Но женщина, которая столько жила,
как я, — и
как жила, мсье Сторешни́к! я теперь святая, схимница перед тем, что
была, — такая женщина не может сохранить бюста!
—
Как не помнить такого ужина, мсье!
Будет исполнено.
— Жюли,
будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он, так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь,
как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
— В первом-то часу ночи? Поедем — ка лучше спать. До свиданья, Жан. До свиданья, Сторешников. Разумеется, вы не
будете ждать Жюли и меня на ваш завтрашний ужин: вы видите,
как она раздражена. Да и мне, сказать по правде, эта история не нравится. Конечно, вам нет дела до моего мнения. До свиданья.
Явился Сторешников. Он вчера долго не знал,
как ему справиться с задачею, которую накликал на себя; он шел пешком из ресторана домой и все думал. Но пришел домой уже спокойный — придумал, пока шел, — и теперь
был доволен собой.
Марья Алексевна так и велела: немножко пропой, а потом заговори. — Вот, Верочка и говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по — французски, — «экая дура я
какая, забыла сказать, чтобы по — русски»; — но Вера говорит тихо… улыбнулась, — ну, значит, ничего, хорошо. Только что ж он-то выпучил глаза? впрочем, дурак, так дурак и
есть, он только и умеет хлопать глазами. А нам таких-то и надо. Вот, подала ему руку — умна стала Верка, хвалю.
— Я говорю с вами,
как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может
быть, вы еще не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам не понимая, что делает.
— Маменька, прежде я только не любила вас; а со вчерашнего вечера мне стало вас и жалко. У вас
было много горя, и оттого вы стали такая. Я прежде не говорила с вами, а теперь хочу говорить, только когда вы не
будете сердиться. Поговорим тогда хорошенько,
как прежде не говорили.
Какие-то посторонние люди, — сцены не
будет, — почему ж не выйти? Верочка отперла дверь, взглянула на Сержа и вспыхнула от стыда и гнева.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать,
как говорить с вами, прошу вас, расскажите,
как и зачем вы
были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Да, ваша мать не
была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей,
как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам
будет очень тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но я вам говорю, что это
будет не надолго. Что вам теперь делать?
Есть у вас родные в Петербурге?
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно не выдержала, — ведь она не
была так воздержана на слезы,
как Верочка, да и очень ей трогательна
была радость и гордость, что она делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
План Сторешникова
был не так человекоубийствен,
как предположила Марья Алексевна: она, по своей манере, дала делу слишком грубую форму, но сущность дела отгадала, Сторешников думал попозже вечером завезти своих дам в ресторан, где собирался ужин; разумеется, они все замерзли и проголодались, надобно погреться и
выпить чаю; он всыплет опиуму в чашку или рюмку Марье Алексевне...
Но теперь
как ему
быть? он проклинал свою хвастливость перед приятелями, свою ненаходчивость при внезапном крутом сопротивлении Верочки, желал себе провалиться сквозь землю.
Как величественно сидит она,
как строго смотрит! едва наклонила голову в ответ на его поклон. «Очень рада вас видеть, прошу садиться». — Ни один мускул не пошевелился в ее лице.
Будет сильная головомойка, — ничего, ругай, только спаси.
Он согласен, и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли не смягчается ничем, и все тянет, и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и дело забудется; но вы поймете, что другие забудут его только в том случае, когда вы не
будете напоминать о нем
каким бы то ни
было словом о молодой особе, о которой» и т. д.
Как женщина прямая, я изложу вам основания такого моего мнения с полною ясностью, хотя некоторые из них и щекотливы для вашего слуха, — впрочем, малейшего вашего слова
будет достаточно, чтобы я остановилась.
—
Как бы то ни
было, он сделает вам предложение, я советую вам принять его.
Она в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые не подчиняются мужчинам в любви, а господствуют над ними: «это самое лучшее положение в свете для женщины, кроме того положения, когда к такой же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности такого положения, то
есть, когда муж относится к жене
как поклонник актрисы к актрисе».
— Я не знаю, — ведь я вчера поутру, когда вставала, не знала, что мне захочется полюбить вас; за несколько часов до того,
как полюбила вас, не знала, что полюблю, и не знала,
как это я
буду чувствовать, когда полюблю вас.
Сторешников привык мечтать,
как он
будет «обладать» Верочкою.
Самолюбие
было раздражено вместе с сладострастием. Но оно
было затронуто и с другой стороны: «она едва ли пойдет за вас» —
как? не пойдет за него, при таком мундире и доме? нет, врешь, француженка, пойдет! вот пойдет же, пойдет!
— Ну, молодец девка моя Вера, — говорила мужу Марья Алексевна, удивленная таким быстрым оборотом дела: — гляди — ко,
как она забрала молодца-то в руки! А я думала, думала, не знала,
как и ум приложить! думала, много хлопот мне
будет опять его заманить, думала, испорчено все дело, а она, моя голубушка, не портила, а к доброму концу вела, — знала,
как надо поступать. Ну, хитра, нечего сказать.