Она так рада к тому же своему исчезнувшему страху, так счастлива
видеть девочку Вассу вместо страшного чудовища из Варварушкиной сказки, что и рассуждать больше незачем.
Неточные совпадения
Дуня подняла голову и
увидела перед собою крошечную
девочку, ростом лет на пять, на шесть, но со старообразным лицом, на котором резко выделялись красные пятна золотухи, а маленькие глазки смотрели как у запуганного зверька из-под белесоватых редких ресниц.
— Ну, так гляди же. Рука отсохнет, ежели… — тут Васса снова погрозила Дуне своим костлявым пальцем. Потом две
девочки отошли от ящика, и Дуня
увидела лежавших там в сене крошечных слепых котяток.
В столовой глаза Дуни слипались, точно в них песком насыпало. Сквозь непреодолимую дремоту слышала
девочка, как пропели хором вечерние молитвы,
видела, как в тумане, беспокойно снующую фигуру эконома, перелетавшего как на крыльях с одного конца столовой на другой.
— Раздевайся скорее и ложись… Уж бог с тобою, мыться не надо. Глаза не смотрят,
вижу, — произнесла Елена Дмитриевна и, собственноручно раздев сморившуюся Дуню, уложила
девочку в постель.
Зато все младшее отделение, начиная от большой десятилетней Вассы Сидоровой и кончая малютками Олей Чурковой и Дуней Прохоровой, все они обожают Варварушку. Каждая из
девочек видит в ней что-то свое, родственное, простое, и, несмотря на то что нянька иногда и ругнет и даже пихнет под сердитую руку, она более близка их сердцу, более доступна их пониманию, нежели сама воплощенная кротость тетя Леля.
С непонятной ей самой завистью смотрит
девочка на тех счастливиц, которые хотя бы однажды в неделю могут
видеть своих близких и кровных, поверять им свои маленькие приютские радости, горести и дела.
И когда вернувшаяся «с дачи» Дорушка
увидела смуглую, краснощекую высоконькую
девочку, резво выбежавшую к ней навстречу, то едва признала в ней свою тихую, пугливую и робкую подружку.
В девять лет
девочка уже
видит «заграницу»… Знает чопорный Берлин… Веселый Париж… Высокие Альпы… Изрезанную каналами Венецию, «водяной город»… и немеет от восторга при виде Адриатического моря…
Вместо пышных черных кудрей, собранных небрежно в узел и окружавших обычно до сих пор тонкое лицо
девочки, и начальство, и воспитанницы
увидели коротко, безобразно, неуклюжими уступами выстриженную наголо голову, круглую, как шар.
— Подумайте,
девочки, Кавказ
увижу! Горы там до неба… В небе кружат орлы… Шумят речки, горные потоки, черкесы в бурках скачут в ущельях… — рассказывала со слов княгини, сверкая глазами, Наташа, сидевшая на почетном месте.
Она
увидела девочек, бросила палку, подняла хворостину и, схвативши Сашу за шею пальцами, сухими и твердыми, как рогульки, стала ее сечь.
Чего бы ни дала она теперь, лишь бы только снова очутиться в пансионском дортуаре, залитом мягким светом фонаря-ночника; чтобы снова
увидеть девочек, которые, если и ссорились с ней, но никогда не обижали ее несправедливо, никогда не обращались с ней грубо.
Неточные совпадения
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не
видя мужа. — Да дайте мне ее,
девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их
видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
— Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей,
девочке моей, будет вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет, ему больно будет
видеть ее. Отдайте ее.
— Ну, душенька, как я счастлива! — на минутку присев в своей амазонке подле Долли, сказала Анна. — Расскажи же мне про своих. Стиву я
видела мельком. Но он не может рассказать про детей. Что моя любимица Таня? Большая
девочка, я думаю?
Где его голубые глаза, милая и робкая улыбка?» была первая мысль ее, когда она увидала свою пухлую, румяную
девочку с черными вьющимися волосами, вместо Сережи, которого она, при запутанности своих мыслей, ожидала
видеть в детской.
― Вот ты всё сейчас хочешь
видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а
девочку взяла к себе. Да вот ты
увидишь ее.