Неточные совпадения
— Нет, нет, не люблю нежностей! У всех институток привычка лизаться, а я не люблю! Мы лучше так… — И она крепко пожала мою руку. — Теперь я
тебе покажу,
что задано на завтра.
— Я выше
тебя, мы не под пару, — заметила Нина, и я увидела,
что легкая печаль легла тенью на ее красивое личико. — Впрочем, постой, я попрошу классную даму.
— Иванова ужасная подлиза, хуже Бельской, — сердито заметила княжна, — она узнала,
что у
тебя гостинцы, и будет нянчиться с
тобой. Советую не давать… А то как хочешь… Пожалуй, еще прослывешь жадной. Лучше уж дай.
Я никогда не обожала еще, Галочка, я была слишком горда, но недавно-недавно… — тут вдруг прервала она: — Побожись мне три раза,
что ты никому не выдашь мою тайну.
— Ни за
что! — говорила она мне своим милым гортанным голоском. — Пока
ты не привыкнешь, Галочка, я
тебя не оставлю.
— О
чем ты молилась, Галочка? — спросила она меня, осветленное личико ее улыбалось.
— Э, полно, — отмахнулась она, — нам с
тобой доставит удовольствие порадовать других… Если б
ты знала, Галочка, как приятно прибежать в класс и вызвать к родным ту или другую девочку!.. В такие минуты я всегда так живо-живо вспоминаю папу.
Что было бы со мной, если бы меня вдруг позвали к нему! Но постой, вот идет старушка, это мама Нади Федоровой, беги назад и вызови Надю.
— Федорова,
тебе принесли чайной колбасы, дай кусочек, душка, — откуда-то из-за шкапа раздается голос Бельской, на
что Надя, податливая и тихенькая, соглашается без колебаний.
—
Что с
тобой? — удивилась и вместе встревожилась я.
— И все
ты врешь, душка, — недоверчиво оборвала ее Краснушка. — Верно, у кого-нибудь из старших зубы болели, а
ты, на, уж и решила,
что это лунатик.
— Я правду говорю, — не унималась княжна, — от кого Арно узнала,
что ее Пугачом называют, а?
Ты передала. А
что Вольской репу в прием принесли,
ты тоже съябедничала, — горячилась княжна. — Нет, Маркова, уж
ты не оправдывайся лучше — нехорошо.
— Нет, Люда, я пойду,
ты не проси лучше… ради нее-то, ради Ирочки, я и пойду. Ведь я еще ничего особенного не сделала, чтобы заслужить ее дружбу, вот это и будет моим подвигом. И потом я уже объявила всем,
что пойду. А княжна Джаваха не может быть лгуньей.
—
Ты что,
ты — курица, а вот орленок наш и думать забыл о своем проступке, — смягчившись, произнесла менее ворчливым голосом фрейлейн и вторично взглянула на спавшую княжну.
— Ниночка, в
чем они
тебя обвиняют? — встревоженно спросила я моего друга.
— Ниночка, — растерявшись, произнесла я, — сейчас же пойду и скажу им,
что ты ничего не знала,
что я сама прокралась за
тобой…
«Мамочка! — рыдало что-то внутри меня. — За
что, за
что?
Ты не слышишь, родная, свою девочку, не знаешь, как ее обидели! И кто же? Самая близкая, самая любимая душа в этих стенах!
Ты бы не обидела,
ты не обидела ни разу меня, дорогая, далекая, милая!»
— Так
что же! Это не помешает нисколько; мы будем подругами втроем, будем втроем гулять в перемены: я — в середине, как самая маленькая,
ты — справа, Маня — слева, хорошо? Теперь как-то все по трое подруги; это называется в институте «триумвират».
Ты увидишь, как будет весело!
— Стыдись! Только
что поступила, и уже совершаешь такие непростительные шалости. Зачем
ты принесла в класс птицу? — грозно напустилась она на меня.
«Если б они знали, если б только знали, за
что я терплю эту муку! — вся замирая от сладкого трепета, говорила я себе. — Милая, милая княжна, чувствуешь ли
ты, как страдает твоя маленькая Люда?»
Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и… мама. Я ясно видела,
что она склоняется надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: «Людочка, сердце мое, крошка,
что с
тобой сделали?»
— Галочка, моя бедная! — шептала между поцелуями Нина. —
Что я с
тобой сделала!
— Инспектриса пришла в класс и сказала, за
что ты наказана… Ну…
— Так
что же? А
ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду!
— А
что ты за меня вынесла, Люда!
—
Тебе скучно? — спросила меня Нина, видя,
что я лежу с открытыми глазами.
— Ведь приятное сознание, не правда ли, когда знаешь,
что ты в числе первых? — допрашивала, сияя улыбкой, Нина.
—
Что ты, Ниночка! — в ужасе восклицала я и, чуть не плача, зажимала ей рот поцелуями.
— Гаврилыч, миленький, сбегай в лавочку; вот
тебе записка, там уже все написано,
что надо, а вот и деньги. Пятачок себе за труды возьми — только скорее, а как принесешь, за дверь положи, в темном углу, — просила, торопясь и поминутно оглядываясь, Кира.
— Все-таки не так, как другие на моем месте. Меня не выключат, потому
что Maman дала слово отцу беречь меня и я на ее попечении… И притом я ведь считаюсь «парфеткой», а «парфеток» так легко не исключают. Утри свои слезы, Бельская, а
тебе, Краснушка, нечего волноваться, и
тебе, Кира, тоже, — все будет улажено. Я ведь помню, как за меня пострадала Люда. Теперь моя очередь. Пойдем со мной к Maman, — кивнула она мне, и мы обе вышли из класса среди напутствий и пожеланий подруг.
— Я знаю,
что ты не скажешь, кто
тебе помогал, но и не станешь больше посылать в лавку, потому-то теперешнее твое состояние — боязнь погубить других из-за собственной шалости — будет
тебе наукой. А чтобы
ты помнила хорошенько о твоем поступке, в продолжение целого года
ты не будешь записана на красную доску и перейдешь в следующий класс при среднем поведении. Поняла? Ступай!
— И
что с
тобой сделалось?
Ты так круто изменилась, Джаваха! Как
ты думаешь, приятно будет твоему отцу такое поведение его дочери? Природная живость — не порок. Даже шалость детская, безвредная шалость еще простительна, но этот поступок — из рук вон плох!
— Прости меня, Надя, я назвала
тебя в субботу «жадиной» за то,
что ты не уступила мне крылышка тетерьки.
— За
что же? — улыбнулась она. — Я не сделала
тебе ничего дурного.
Мне ясно припоминается субботний ясный полдень вербной недели. У нас был последний до Пасхи урок — география. Географию преподавал старик учитель, седой и добродушный на вид, говоривший маленьким «
ты» и называвший нас «внучками»,
что не мешало ему, впрочем, быть крайне взыскательным, а нам бояться его как огня. Урок уже приходил к концу, когда Алексей Иванович (так звали учителя) вызвал Нину.
—
Ты прости, Люда,
что я
тебя потревожила… Мне так хотелось
тебя видеть, дорогая моя!
—
Что ты,
что ты, Нина, можно ли так! — пробовала я успокоить мою бедную подругу.
— Угадай-ка,
что я принесла
тебе! — радостно кричала я еще в дверях, пряча за спиной заветный букетик.
— Когда
ты будешь писать маме, то поцелуй ее от меня и скажи,
что я ее очень-очень люблю! — сказала Нина, выслушав меня.
— Я знала,
что ты придешь.
—
Ты говоришь: я полетела от вас, да? Знаешь ли,
что это значит, Люда?
— Да то,
что Maman, наверное, отпустит меня до экзаменов и я увижу Кавказ скоро-скоро. Я поднимусь высоко в наши чудные Кавказские горы и оттуда, Люда, пошлю
тебе мой мысленный горячий поцелуй!
— Как «
что»? — возмутилась я и даже вся покраснела. — Ведь
ты провалишься на экзамене.
—
Что ж
ты будешь делать недоучкой-то? — осведомилась я, перестав даже сердиться от неожиданности.
— Как
ты бледна, Влассовская…
Что с
тобою? — спросил меня приветливый голос начальницы.
— Ну вот, теперь
ты порозовела, а то была бела как бумага, — трепля меня по заалевшей щечке, ласково проговорила она и потом, поглядев на меня пристально, добавила: — Можешь написать матери,
что мы
тобой очень довольны!
— Ах! Как я счастлива,
что опять вижу
тебя, Людочка, моя дорогая Людочка!.. Покажи-ка, изменилась ли
ты… Я уже думала,
что никогда
тебя не увижу… — всхлипывая, шептала мама и опять целовала и ласкала меня.