Неточные совпадения
— Некто Муффель, барон, камер-юнкер из Петербурга. Дарья Михайловна недавно
с ним познакомились у князя Гарина и
с большой похвалой о нем отзываются,
как о любезном и образованном молодом человеке. Г-н барон занимаются также литературой, или, лучше сказать… ах,
какая прелестная бабочка! извольте обратить ваше внимание… лучше сказать, политической экономией. Он написал
статью о каком-то очень интересном вопросе — и желает подвергнуть ее на суд Дарье Михайловне.
— Вообразите,
какая досада, — продолжала Дарья Михайловна, — барон получил предписание тотчас вернуться в Петербург. Он прислал мне свою
статью с одним господином Рудиным, своим приятелем. Барон хотел мне его представить, — он очень его хвалил. Но
как это досадно! Я надеялась, что барон поживет здесь…
Наталье было сперва неловко идти рядом
с Рудиным по одной дорожке; потом ей немного легче
стало. Он начал расспрашивать ее о занятиях, о том,
как ей нравится деревня. Она отвечала не без робости, но без той торопливой застенчивости, которую так часто и выдают и принимают за стыдливость. Сердце у ней билось.
— Не люблю я этого умника, — говаривал он, — выражается он неестественно, ни дать ни взять, лицо из русской повести; скажет: «Я», и
с умилением остановится… «Я, мол, я…» Слова употребляет все такие длинные. Ты чихнешь, он тебе сейчас
станет доказывать, почему ты именно чихнул, а не кашлянул… Хвалит он тебя, точно в чин производит… Начнет самого себя бранить,
с грязью себя смешает — ну, думаешь, теперь на свет божий глядеть не
станет.
Какое! повеселеет даже, словно горькой водкой себя попотчевал.
Наконец пробило шесть часов, и подали тарантас Рудина. Он
стал торопливо прощаться со всеми. На душе у него было очень скверно. Не ожидал он, что так выедет из этого дома: его
как будто выгоняли… «
Как это все сделалось! и к чему было спешить? А впрочем, один конец», — вот что думал он, раскланиваясь на все стороны
с принужденной улыбкой. В последний раз взглянул он на Наталью, и сердце его шевельнулось: глаза ее были устремлены на него
с печальным, прощальным упреком.
— Несчастье? Что вы это изволите говорить! Во-первых, по-моему, на свете только три несчастья и есть: жить зимой в холодной квартире, летом носить узкие сапоги да ночевать в комнате, где пищит ребенок, которого нельзя посыпать персидским порошком; а во-вторых, помилуйте, я самый смирный
стал теперь человек. Хоть прописи
с меня пиши! Вот
как я нравственно веду себя.
— Ничуть не резко! — возразил Пигасов, — а совершенно справедливо. По моему мнению, он просто не что иное,
как лизоблюд. Я забыл вам сказать, — продолжал он, обращаясь к Лежневу, — ведь я познакомился
с этим Терлаховым,
с которым Рудин за границу ездил.
Как же!
как же! Что он мне рассказывал о нем, вы себе представить не можете — умора просто! Замечательно, что все друзья и последователи Рудина со временем
становятся его врагами.
Черты Рудина изменились мало, особенно
с тех пор,
как мы видели его на станции, хотя печать приближающейся старости уже успела лечь на них; но выражение их
стало другое.
Неточные совпадения
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. //
Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев
с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, //
Как солнышко весеннее // Сгоняет снег
с полей… // Не
стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, //
Как ни бранят — молчу.
Теперь дворец начальника //
С балконом,
с башней,
с лестницей, // Ковром богатым устланной, // Весь
стал передо мной. // На окна поглядела я: // Завешаны. «В котором-то // Твоя опочиваленка? // Ты сладко ль спишь, желанный мой, //
Какие видишь сны?..» // Сторонкой, не по коврику, // Прокралась я в швейцарскую.
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, //
Как гирю на весу; // Проделал то же
с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, //
Как много люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И
стало перед пахарем, //
Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, //
Как пот
с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
Усоловцы крестилися, // Начальник бил глашатая: // «Попомнишь ты, анафема, // Судью ерусалимского!» // У парня, у подводчика, //
С испуга вожжи выпали // И волос дыбом
стал! // И,
как на грех, воинская // Команда утром грянула: // В Устой, село недальное, // Солдатики пришли. // Допросы! усмирение! — // Тревога! по спопутности // Досталось и усоловцам: // Пророчество строптивого // Чуть в точку не сбылось.