Неточные совпадения
— Извольте… или нет: рассказывать я не стану; я не мастер рассказывать: выходит сухо и коротко или пространно и фальшиво;
а если позволите, я запишу все,
что вспомню, в тетрадку — и прочту вам.
Молодые люди так охотно подставляли свои лбы —
а в движениях девушки (я ее видел сбоку) было что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое,
что я чуть не вскрикнул от удивления и удовольствия и, кажется, тут же бы отдал все на свете, чтобы только и меня эти прелестные пальчики хлопнули по лбу.
— Глядите на меня, — промолвила она, ласково понижая голос, — мне это не неприятно… Мне ваше лицо нравится; я предчувствую,
что мы будем друзьями.
А я вам нравлюсь? — прибавила она лукаво.
— Во-первых, называйте меня Зинаидой Александровной,
а во-вторых, —
что это за привычка у детей (она поправилась) — у молодых людей — не говорить прямо то,
что они чувствуют? Это хорошо для взрослых. Ведь я вам нравлюсь?
На это отец объявил матушке,
что он теперь припоминает, какая это госпожа;
что он в молодости знал покойного князя Засекина, отлично воспитанного, но пустого и вздорного человека;
что его в обществе звали «le Parisien», [Парижанин (фр.).] по причине его долгого житья в Париже;
что он был очень богат, но проиграл все свое состояние — и неизвестно почему, чуть ли не из-за денег, — впрочем, он бы мог лучше выбрать, — прибавил отец и холодно улыбнулся, — женился на дочери какого-то приказного,
а женившись, пустился в спекуляции и разорился окончательно.
— Постойте, постойте! новый гость, надо и ему дать билет, — и, легко соскочив со стула, взяла меня за обшлаг сюртука. — Пойдемте же, — сказала она, —
что вы стоите? Messieurs, [Господа (фр.).] позвольте вас познакомить: это мсьё Вольдемар, сын нашего соседа.
А это, — прибавила она, обращаясь ко мне и указывая поочередно на гостей, — граф Малевский, доктор Лушин, поэт Майданов, отставной капитан Нирмацкий и Беловзоров, гусар, которого вы уже видели. Прошу любить да жаловать.
— По крайней мере позвольте объяснить господину Вольдемару, в
чем дело, — начал насмешливым голосом Лушин, —
а то он совсем растерялся. Видите ли, молодой человек, мы играем в фанты; княжна подверглась штрафу, и тот, кому вынется счастливый билет, будет иметь право поцеловать у ней ручку. Поняли ли вы,
что я вам сказал?
— Браво! он выиграл, — подхватила княжна. — Как я рада! — Она сошла со стула и так ясно и сладко заглянула мне в глаза,
что у меня сердце покатилось. —
А вы рады? — спросила она меня.
Я отвечал гусару таким негодующим взором,
что Зинаида захлопала в ладоши,
а Лушин воскликнул: молодец!
Она улыбалась таинственно и лукаво и, наконец, шепнула мне: «Ну,
что же?»,
а я только краснел и смеялся, и отворачивался, и едва переводил дух.
Боже мой! какой я почувствовал восторг, когда, зазевавшись, получил от ней сильный и резкий удар по пальцам, и как потом я нарочно старался показывать вид,
что зазёвываюсь,
а она дразнила меня и не трогала подставляемых рук!
«Сам бери,
что можешь,
а в руки не давайся; самому себе принадлежать — в этом вся штука жизни», — сказал он мне однажды.
— Свобода, — повторил он, —
а знаешь ли ты,
что может человеку дать свободу?
— Нет, — ответил он, и лицо его приняло обычное равнодушно-ласковое выражение. — Ступай один, коли хочешь;
а кучеру скажи,
что я не поеду.
Беловзоров, которого она иногда называла «мой зверь»,
а иногда просто «мой», — охотно кинулся бы за нее в огонь; не надеясь на свои умственные способности и прочие достоинства, он все предлагал ей жениться на ней, намекая на то,
что другие только болтают.
Майданов отвечал поэтическим струнам ее души: человек довольно холодный, как почти все сочинители, он напряженно уверял ее,
а может быть, и себя,
что он ее обожает, воспевал ее в нескончаемых стихах и читал их ей с каким-то и неестественным и искренним восторгом.
— «
Что не любить оно не может», — повторила Зинаида. — Вот
чем поэзия хороша: она говорит нам то,
чего нет и
что не только лучше того,
что есть, но даже больше похоже на правду…
Что не любить оно не может — и хотело бы, да не может! — Она опять умолкла и вдруг встрепенулась и встала. — Пойдемте. У мамаши сидит Майданов; он мне принес свою поэму,
а я его оставила. Он также огорчен теперь…
что делать! вы когда-нибудь узнаете… только не сердитесь на меня!
Зинаида торопливо пожала мне руку и побежала вперед. Мы вернулись во флигель. Майданов принялся читать нам своего только
что отпечатанного «Убийцу», но я не слушал его. Он выкрикивал нараспев свои четырехстопные ямбы, рифмы чередовались и звенели, как бубенчики, пусто и громко,
а я все глядел на Зинаиду и все старался понять значение ее последних слов.
—
Что вы это беспрестанно таскаетесь сюда, молодой человек, — сказал он мне однажды, оставшись со мною в гостиной Засекиных. (Княжна еще не возвращалась с прогулки,
а крикливый голос княгини раздавался в мезонине: она бранилась со своей горничной.) — Вам бы надобно учиться, работать — пока вы молоды, —
а вы
что делаете?
— Не понимаете? тем хуже для вас. Я считаю долгом предостеречь вас. Нашему брату, старому холостяку, можно сюда ходить:
что нам делается? мы народ прокаленный, нас ничем не проберешь;
а у вас кожица еще нежная; здесь для вас воздух вредный — поверьте мне, заразиться можете.
— Да
что же я чувствую? — сказал я,
а сам в душе сознавал,
что доктор прав.
— Эх, молодой человек, молодой человек, — продолжал доктор с таким выражением, как будто в этих двух словах заключалось что-то для меня весьма обидное, — где вам хитрить, ведь у вас еще, слава богу,
что на душе, то и на лице.
А впрочем,
что толковать? я бы и сам сюда не ходил, если б (доктор стиснул зубы)… если б я не был такой же чудак. Только вот
чему я удивляюсь: как вы, с вашим умом, не видите,
что делается вокруг вас?
—
А почему бы и не с ним, воин? Ну, успокойтесь, — прибавила она, — и не сверкайте глазами. Я и вас возьму. Вы знаете,
что для меня теперь Малевский — фи! — Она тряхнула головой.
Зато другие только скажут,
что сделают,
а я сделал!
Он однажды пошел гулять со мною по Нескучному саду, был очень добродушен и любезен, сообщал мне названия и свойства разных трав и цветов и вдруг, как говорится, ни к селу ни к городу, воскликнул, ударив себя по лбу: «
А я, дурак, думал,
что она кокетка!
— Ну да, ребенок, но милый, хороший, умный, которого я очень люблю. Знаете ли
что? Я вас с нынешнего же дня жалую к себе в пажи;
а вы не забывайте,
что пажи не должны отлучаться от своих госпож. Вот вам знак вашего нового достоинства, — прибавила она, вдевая розу в петлю моей курточки, — знак нашей к вам милости.
—
А! — промолвила Зинаида и сбоку посмотрела на меня. — Какая у него память!
Что ж! Я и теперь готова…
— Так. Ну,
а положим, я была бы вашей женой,
что бы вы тогда сделали?
— Простите меня, — еще раз повторил Малевский,
а я, вспоминая движение Зинаиды, подумал опять,
что настоящая королева не могла бы с большим достоинством указать дерзновенному на дверь.
— Ah, monsieur le page! [
А, господин паж! (фр.).] — начал Малевский, — очень рад вас встретить.
Что делает ваша прекрасная королева?
— Вы все сердитесь? — продолжал он. — Напрасно. Ведь не я вас назвал пажем,
а пажи бывают преимущественно у королев. Но позвольте вам заметить,
что вы худо исполняете свою обязанность.
Что мог я сказать ей? Она стояла передо мною и глядела на меня —
а я принадлежал ей весь, с головы до ног, как только она на меня глядела… Четверть часа спустя я уже бегал с кадетом и с Зинаидой взапуски; я не плакал, я смеялся, хотя напухшие веки от смеха роняли слезы; у меня на шее, вместо галстучка, была повязана лента Зинаиды, и я закричал от радости, когда мне удалось поймать ее за талию. Она делала со мной все,
что хотела.
Вернувшись однажды к обеду с довольно продолжительной прогулки, я с удивлением узнал,
что буду обедать один,
что отец уехал,
а матушка нездорова, не желает кушать и заперлась у себя в спальне.
От него я узнал,
что между отцом и матушкой произошла страшная сцена (
а в девичьей все было слышно до единого слова; многое было сказано по-французски — да горничная Маша пять лет жила у швеи из Парижа и все понимала);
что матушка моя упрекала отца в неверности, в знакомстве с соседней барышней,
что отец сперва оправдывался, потом вспыхнул и в свою очередь сказал какое-то жестокое слово, «якобы об ихних летах», отчего матушка заплакала;
что матушка также упомянула о векселе, будто бы данном старой княгине, и очень о ней дурно отзывалась и о барышне также, и
что тут отец ей пригрозил.
Помнится, я пробродил целый день, но в сад не заходил и ни разу не взглянул на флигель —
а вечером я был свидетелем удивительного происшествия: отец мой вывел графа Малевского под руку через залу в переднюю и, в присутствии лакея, холодно сказал ему: «Несколько дней тому назад вашему сиятельству в одном доме указали на дверь;
а теперь я не буду входить с вами в объяснения, но имею честь вам доложить,
что если вы еще раз пожалуете ко мне, то я вас выброшу в окошко.
— Ага! — промолвил он и нахмурил брови. — Это вы, молодой человек! Покажите-ка себя. Вы все еще желты,
а все-таки в глазах нет прежней дряни. Человеком смотрите, не комнатной собачкой. Это хорошо. Ну,
что же вы? работаете?
— Без вести пропал; говорят, на Кавказ уехал. Урок вам, молодой человек.
А вся штука оттого,
что не умеют вовремя расстаться, разорвать сети. Вот вы, кажется, выскочили благополучно. Смотрите же, не попадитесь опять. Прощайте.
Странный и страшный сон мне приснился в эту самую ночь. Мне чудилось,
что я вхожу в низкую темную комнату… Отец стоит с хлыстом в руке и топает ногами; в углу прижалась Зинаида, и не на руке,
а на лбу у ней красная черта…
а сзади их обоих поднимается весь окровавленный Беловзоров, раскрывает бледные губы и гневно грозит отцу.
Два месяца спустя я поступил в университет,
а через полгода отец мой скончался (от удара) в Петербурге, куда только
что переселился с моей матерью и со мною.
О молодость! молодость! тебе нет ни до
чего дела, ты как будто бы обладаешь всеми сокровищами вселенной, даже грусть тебя тешит, даже печаль тебе к лицу, ты самоуверенна и дерзка, ты говоришь: я одна живу — смотрите!
а у самой дни бегут и исчезают без следа и без счета, и все в тебе исчезает, как воск на солнце, как снег…
И, может быть, вся тайна твоей прелести состоит не в возможности все сделать —
а в возможности думать,
что ты все сделаешь, — состоит именно в том,
что ты пускаешь по ветру силы, которые ни на
что другое употребить бы не умела, — в том,
что каждый из нас не шутя считает себя расточителем, не шутя полагает,
что он вправе сказать: «О,
что бы я сделал, если б я не потерял времени даром!»