Неточные совпадения
Ну, это, я вижу,
не по
нашей части.
— Вот как мы с тобой, — говорил в тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка
наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга
не можем.
— И я
не поеду. Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя есть. Mathieu хочет показаться нам во всей своей славе; черт с ним! будет с него губернского фимиама, обойдется без
нашего. И велика важность, тайный советник! Если б я продолжал служить, тянуть эту глупую лямку, я бы теперь был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе
не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в
наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам.
Не так ли, Николай?
— Опять иностранное слово! — перебил Базаров. Он начинал злиться, и лицо его приняло какой-то медный и грубый цвет. — Во-первых, мы ничего
не проповедуем; это
не в
наших привычках…
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о
наших язвах
не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники
наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда
не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все
наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик
наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
— Так вот как! — промолвил он странно спокойным голосом. — Нигилизм всему горю помочь должен, и вы, вы
наши избавители и герои. Но за что же вы других-то, хоть бы тех же обличителей, честите?
Не так же ли вы болтаете, как и все?
— Вот и изменило вам хваленое чувство собственного достоинства, — флегматически заметил Базаров, между тем как Аркадий весь вспыхнул и засверкал глазами. — Спор
наш зашел слишком далеко… Кажется, лучше его прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, — прибавил он вставая, — когда вы представите мне хоть одно постановление в современном
нашем быту, в семейном или общественном, которое бы
не вызывало полного и беспощадного отрицания.
— И этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же самих
не разбирать в подробности. Вы, чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович, дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите все
наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием будем…
Небольшой дворянский домик на московский манер, в котором проживала Авдотья Никитишна (или Евдоксия) Кукшина, находился в одной из нововыгоревших улиц города ***; известно, что
наши губернские города горят через каждые пять лет. У дверей, над криво прибитою визитною карточкой, виднелась ручка колокольчика, и в передней встретила пришедших какая-то
не то служанка,
не то компаньонка в чепце — явные признаки прогрессивных стремлений хозяйки. Ситников спросил, дома ли Авдотья Никитишна?
Она, я уверена, и
не слыхивала об эмбриологии, а в
наше время — как вы хотите без этого?
Ни одна из них
не была бы в состоянии понять
нашу беседу; ни одна из них
не стоит того, чтобы мы, серьезные мужчины, говорили о ней!
— Да им совсем
не нужно понимать
нашу беседу, — промолвил Базаров.
— Прелесть! прелесть! — запищал Ситников. — Я вас представлю. Умница, богачка, вдова. К сожалению, она еще
не довольно развита: ей бы надо с
нашею Евдоксией поближе познакомиться. Пью ваше здоровье, Eudoxie! Чокнемтесь! «Et toc, et toc, et tin-tin-tin! Et toc, et toc, et tin-tin-tin!!.»
Народу было пропасть, и в кавалерах
не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: «Zut», «Ah fichtrrre», «Pst, pst, mon bibi» [«Зют», «Черт возьми», «Пст, пст, моя крошка» (фр.).] и т.п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком,и в то же время говорил «si j’aurais» вместо «si j’avais», [Неправильное употребление условного наклонения вместо прошедшего: «если б я имел» (фр.).] «absolument» [Безусловно (фр.).] в смысле: «непременно», словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они
не имеют нужды уверять
нашу братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, «comme des anges».
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты
не знаешь, что на
нашем наречии и для
нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит.
Не сам ли ты сегодня говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика — дело ничуть
не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам
не верю; но люблю думать, как говорит
наш образованный губернатор, что они справедливы.
—
Наши герцогини так по-русски
не говорят, — заметил Аркадий.
Почти постоянное разъединение
наших приятелей
не осталось без последствий: отношения между ними стали меняться.
— Евгений Васильич, извините меня, но я позвала вас сюда
не с тем, чтобы рассуждать об учебниках. Мне хотелось возобновить
наш вчерашний разговор. Вы ушли так внезапно… Вам
не будет скучно?
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я
не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи!
Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право
не признавать чувства сострадания,
не то что
наш брат, самоломанный!
— Да… чуть было
не забыл тебе сказать… Вели-ка завтра
наших лошадей к Федоту выслать на подставу.
— Ты от Енюши? Знаешь ли, я боюсь: покойно ли ему спать на диване? Я Анфисушке велела положить ему твой походный матрасик и новые подушки; я бы
наш пуховик ему дала, да он, помнится,
не любит мягко спать.
Молча, лишь изредка меняясь незначительными словами, доехали
наши приятели до Федота. Базаров был
не совсем собою доволен. Аркадий был недоволен им. К тому же он чувствовал на сердце ту беспричинную грусть, которая знакома только одним очень молодым людям. Кучер перепряг лошадей и, взобравшись на козлы, спросил: направо аль налево?
— Я сам так думаю. Полагаю также неуместным вникать в настоящие причины
нашего столкновения. Мы друг друга терпеть
не можем. Чего больше?
— Вам все желательно шутить, — ответил Павел Петрович. — Я
не отрицаю странности
нашего поединка, но я считаю долгом предупредить вас, что я намерен драться серьезно. A bon entendeur, salut! [Имеющий уши да слышит! (фр.).]
— Гм! Новое слово, — заметил вполголоса Базаров. — Но тебе
не для чего горячиться, мне ведь это совершенно все равно. Романтик сказал бы: я чувствую, что
наши дороги начинают расходиться, а я просто говорю, что мы друг другу приелись.
— Вы знаете, что
не это было причиною
нашей размолвки. Но как бы то ни было, мы
не нуждались друг в друге, вот главное; в нас слишком много было… как бы это сказать… однородного. Мы это
не сразу поняли. Напротив, Аркадий…
Видишь, что я делаю: в чемодане оказалось пустое место, и я кладу туда сено; так и в жизненном
нашем чемодане; чем бы его ни набили, лишь бы пустоты
не было.
— А теперь повторяю тебе на прощанье… потому что обманываться нечего: мы прощаемся навсегда, и ты сам это чувствуешь… ты поступил умно; для
нашей горькой, терпкой, бобыльной жизни ты
не создан.
В тебе нет ни дерзости, ни злости, а есть молодая смелость да молодой задор; для
нашего дела это
не годится.
Наша пыль тебе глаза выест,
наша грязь тебя замарает, да ты и
не дорос до нас, ты невольно любуешься собою, тебе приятно самого себя бранить; а нам это скучно — нам других подавай! нам других ломать надо!