Неточные совпадения
Ни словечка при этом
не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только
наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают…
— Славная она, — говорил он, — у ней всегда можно денег достать. Богата, как жид, может сразу пять тысяч выдать, а и рублевым закладом
не брезгает.
Наших много у ней перебывало. Только стерва ужасная…
Слышамши все это, мы тогда никому ничего
не открыли, — это Душкин говорит, — а про убийство все, что могли, разузнали и воротились домой всё в том же
нашем сумлении.
— Я, конечно,
не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок… Я приискал уже настоящую, то есть будущую
нашу квартиру, — оборотился он к Раскольникову, — и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева указал…
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет
не посещал Петербурга. Все эти
наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения
наши. И признаюсь: порадовался…
И если теперь эта старуха-процентщица убита одним из общества более высшего, ибо мужики
не закладывают золотых вещей, то чем же объяснить эту с одной стороны распущенность цивилизованной части
нашего общества?
— Вы думаете, — с жаром продолжала Пульхерия Александровна, — его бы остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может быть, с тоски,
наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия. А неужели он, неужели ж он нас
не любит?
— Ах,
не знаете? А я думала, вам все уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я вас считаю как бы за провидение
наше, а потому так и убеждена была, что вам уже все известно. Я вас как за родного считаю…
Не осердитесь, что так говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?
— Да вы
не раздражайтесь, — засмеялся через силу Зосимов, — предположите, что вы мой первый пациент, ну а
наш брат, только что начинающий практиковать, своих первых пациентов, как собственных детей, любит, а иные почти в них влюбляются. А я ведь пациентами-то
не богат.
Мне как раз представилось, как трагически погиб поручик Потанчиков,
наш знакомый, друг твоего отца, — ты его
не помнишь, Родя, — тоже в белой горячке и таким же образом выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только день могли вытащить.
— Уж
не Наполеон ли какой будущий и
нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил? — брякнул вдруг из угла Заметов.
Да ведь предположите только, что и я человек есмь et nihil humanum [и ничто человеческое (лат.).]… одним словом, что и я способен прельститься и полюбить (что уж, конечно,
не по
нашему велению творится), тогда все самым естественным образом объясняется.
Хлыст я употребил, во все
наши семь лет, всего только два раза (если
не считать еще одного третьего случая, весьма, впрочем, двусмысленного): в первый раз — два месяца спустя после
нашего брака, тотчас же по приезде в деревню, и вот теперешний последний случай.
— Да ведь я ничьим мнением особенно
не интересуюсь, — сухо и как бы даже с оттенком высокомерия ответил Свидригайлов, — а потому отчего же и
не побывать пошляком, когда это платье в
нашем климате так удобно носить и… и особенно, если к тому и натуральную склонность имеешь, — прибавил он, опять засмеявшись.
— Что делать-с;
наши национальные дороги весьма длинны. Велика так называемая «матушка Россия»… Я же, при всем желании, никак
не мог вчера поспешить к встрече. Надеюсь, однако, что все произошло без особых хлопот?
— Просьба ваша, чтобы брата
не было при
нашем свидании,
не исполнена единственно по моему настоянию, — сказала Дуня. — Вы писали, что были братом оскорблены; я думаю, что это надо немедленно разъяснить и вы должны помириться. И если Родя вас действительно оскорбил, то он должен и будет просить у вас извинения.
— Я вам
не про то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, — поймите хорошенько, что все
наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это как можно скорей, или нет? Я прямо, с первого слова говорю, что иначе
не могу смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения.
Когда я пригласила его сегодня, после письма вашего, непременно прийти на
наше свидание, я ничего ему
не сообщила из моих намерений.
— В издержки? В какие же это издержки? Уж
не про сундук ли
наш вы говорите? Да ведь вам его кондуктор задаром перевез. Господи, мы же вас и связали! Да вы опомнитесь, Петр Петрович, это вы нас по рукам и по ногам связали, а
не мы вас!
— А, почтеннейший! Вот и вы… в
наших краях… — начал Порфирий, протянув ему обе руки. — Ну, садитесь-ка, батюшка! Али вы, может,
не любите, чтобы вас называли почтеннейшим и… батюшка, — этак tout court? [накоротке (фр.).] За фамильярность, пожалуйста,
не сочтите… Вот сюда-с, на диванчик.
«В
наших краях», извинения в фамильярности, французское словцо «tout court» и проч. и проч. — все это были признаки характерные. «Он, однакож, мне обе руки-то протянул, а ни одной ведь
не дал, отнял вовремя», — мелькнуло в нем подозрительно. Оба следили друг за другом, но, только что взгляды их встречались, оба, с быстротою молнии, отводили их один от другого.
— Я, знаете, человек холостой, этак несветский и неизвестный, и к тому же законченный человек, закоченелый человек-с, в семя пошел и… и… и заметили ль вы, Родион Романович, что у нас, то есть у нас в России-с, и всего более в
наших петербургских кружках, если два умные человека,
не слишком еще между собою знакомые, но, так сказать, взаимно друг друга уважающие, вот как мы теперь с вами-с, сойдутся вместе, то целых полчаса никак
не могут найти темы для разговора, — коченеют друг перед другом, сидят и взаимно конфузятся.
Может быть, тут всего более имела влияния та особенная гордость бедных, вследствие которой при некоторых общественных обрядах, обязательных в
нашем быту для всех и каждого, многие бедняки таращатся из последних сил и тратят последние сбереженные копейки, чтобы только быть «
не хуже других» и чтобы «
не осудили» их как-нибудь те другие.
В эту минуту прибыли вы (по моему зову) — и все время у меня пребывали потом в чрезвычайном смущении, так что даже три раза, среди разговора, вставали и спешили почему-то уйти, хотя разговор
наш еще
не был окончен.
— Ну, вот этого-то я и боялся! — горячо и как бы невольно воскликнул Порфирий, — вот этого-то я и боялся, что
не надо вам
нашей сбавки.
После долгих слез состоялся между нами такого рода изустный контракт: первое, я никогда
не оставлю Марфу Петровну и всегда пребуду ее мужем; второе, без ее позволения
не отлучусь никуда; третье, постоянной любовницы
не заведу никогда; четвертое, за это Марфа Петровна позволяет мне приглянуть иногда на сенных девушек, но
не иначе как с ее секретного ведома; пятое, боже сохрани меня полюбить женщину из
нашего сословия; шестое, если на случай, чего боже сохрани, меня посетит какая-нибудь страсть, большая и серьезная, то я должен открыться Марфе Петровне.
В случаях
наших ссор я, большею частию, молчал и
не раздражался, и это джентельменничанье всегда почти достигало цели; оно на нее влияло и ей даже нравилось; бывали случаи, что она мною даже гордилась.
Знаете, мне всегда было жаль, с самого начала, что судьба
не дала родиться вашей сестре во втором или третьем столетии
нашей эры, где-нибудь дочерью владетельного князька или там какого-нибудь правителя или проконсула в Малой Азии.
Это был чуть ли
не первый разговор
наш вдвоем.
— Шиллер-то, Шиллер-то
наш, Шиллер-то! Oъ va-t-elle la vertu se nicher? [Где только
не гнездится добродетель? (фр.)] А знаете, я нарочно буду вам этакие вещи рассказывать, чтобы слышать ваши вскрикивания. Наслаждение!
— Пойдемте поскорее, — прошептал ей Свидригайлов. — Я
не желаю, чтобы Родион Романыч знал о
нашем свидании. Предупреждаю вас, что я с ним сидел тут недалеко, в трактире, где он отыскал меня сам, и насилу от него отвязался. Он знает почему-то о моем к вам письме и что-то подозревает. Уж, конечно,
не вы ему открыли? А если
не вы, так кто же?
— Ага! Так вот как! — вскричал он в удивлении, но злобно усмехаясь, — ну, это совершенно изменяет ход дела! Вы мне чрезвычайно облегчаете дело сами, Авдотья Романовна! Да где это вы револьвер достали? Уж
не господин ли Разумихин? Ба! Да револьвер-то мой! Старый знакомый! А я-то его тогда как искал!..
Наши деревенские уроки стрельбы, которые я имел честь вам давать,
не пропали-таки даром.
— Но только, Родя, как я ни глупа, но все-таки я могу судить, что ты весьма скоро будешь одним из первых людей, если
не самым первым в
нашем ученом мире.