Неточные совпадения
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А
что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей,
что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца
до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Дедушка Трофимыч, который знал родословную всех дворовых в восходящей линии
до четвертого колена, и тот раз только сказал,
что, дескать, помнится, Степану приходится родственницей турчанка, которую покойный барин, бригадир Алексей Романыч, из похода в обозе изволил привезти.
Не знаю,
чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и довожу теперь его рассказ
до сведения благосклонного читателя.
Как это я
до сих пор вас не знала!» — «Александра Андреевна, успокойтесь, говорю… я, поверьте, чувствую, я не знаю,
чем заслужил… только вы успокойтесь, ради Бога, успокойтесь… все хорошо будет, вы будете здоровы».
Меня поражало уже то,
что я не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным
до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
Мы с Радиловым опять разговорились. Я уже не помню, каким путем мы дошли
до известного замечанья: как часто самые ничтожные вещи производят большее впечатление на людей,
чем самые важные.
Мы дошли
до Льгова. И Владимир, и Ермолай, оба решили,
что без лодки охотиться было невозможно.
Дошла очередь
до меня; вот и спрашивает: «Ты
чем был?» Говорю: «Кучером».
Я добрался наконец
до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «
Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, — и
до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо,
что сердце у меня сжалось.
До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том,
что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам — наудалую…
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «
Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии
до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого,
что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты
до конца дней».
— Знать, от дому отбился, — заметил Павел. — Теперь будет лететь, покуда на
что наткнется, и где ткнет, там и ночует
до зари.
Я возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного дня (известно,
что в такие дни жара бывает иногда еще несноснее,
чем в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, — как вдруг внимание мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера,
до этого мгновения еще крепче дремавшего,
чем я.
Ему действительно удалось проскакать по дороге, прежде
чем покойник успел добраться
до нее; но мы еще не отъехали и ста шагов, как вдруг нашу телегу сильно толкнуло, она накренилась, чуть не завалилась.
Я не тотчас ему ответил:
до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами,
до чего был необыкновенен и странен его взгляд.
— А вы кто такие? охотники,
что ли? — спросил он, окинув меня взором с ног
до головы.
Странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме; даже комфорт вас не радует, и всякий раз, вечером, когда появится перед вами завитый камердинер в голубой ливрее с гербовыми пуговицами и начнет подобострастно стягивать с вас сапоги, вы чувствуете,
что если бы вместо его бледной и сухопарой фигуры внезапно предстали перед вами изумительно широкие скулы и невероятно тупой нос молодого дюжего парня, только
что взятого барином от сохи, но уже успевшего в десяти местах распороть по швам недавно пожалованный нанковый кафтан, — вы бы обрадовались несказанно и охотно бы подверглись опасности лишиться вместе с сапогом и собственной вашей ноги вплоть
до самого вертлюга…
Я подошел к шалашу, заглянул под соломенный намет и увидал старика
до того дряхлого,
что мне тотчас же вспомнился тот умирающий козел, которого Робинзон нашел в одной из пещер своего острова.
Он
до того погрузился в свое занятие,
что не заметил моего прихода.
Через улицу от господского дома
до конторы, в косвенном направлении, лежали доски: предосторожность весьма полезная, потому
что кругом, благодаря нашей черноземной почве и продолжительному дождю, грязь была страшная.
— А мне
что? Все едино — пропадать; куда я без лошади пойду? Пришиби — один конец;
что с голоду,
что так — все едино. Пропадай все: жена, дети — околевай все… А
до тебя, погоди, доберемся!
Впрочем, в деле хозяйничества никто у нас еще не перещеголял одного петербургского важного чиновника, который, усмотрев из донесений своего приказчика,
что овины у него в имении часто подвергаются пожарам, отчего много хлеба пропадает, — отдал строжайший приказ; вперед
до тех пор не сажать снопов в овин, пока огонь совершенно не погаснет.
Вячеслав Илларионович ужасный охотник
до прекрасного пола и, как только увидит у себя в уездном городе на бульваре хорошенькую особу, немедленно пустится за нею вслед, но тотчас же и захромает, — вот
что замечательное обстоятельство.
Но прежде
чем запыхавшийся Юшка успел добежать
до перепуганной девчонки — откуда ни возьмись ключница, схватила ее за руку и несколько раз шлепнула ее по спине…
Правда, иногда (особенно в дождливое время) не слишком весело скитаться по проселочным дорогам, брать «целиком», останавливать всякого встречного мужика вопросом: «Эй, любезный! как бы нам проехать в Мордовку?», а в Мордовке выпытывать у тупоумной бабы (работники-то все в поле): далеко ли
до постоялых двориков на большой дороге, и как
до них добраться, и, проехав верст десять, вместо постоялых двориков, очутиться в помещичьем, сильно разоренном сельце Худобубнове, к крайнему изумлению целого стада свиней, погруженных по уши в темно-бурую грязь на самой середине улицы и нисколько не ожидавших,
что их обеспокоят.
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались
до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый на своей цене, между тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только
что глазами помаргивала, как будто дело шло не о ней…
Заметьте,
что решительно никаких других любезностей за ним не водится; правда, он выкуривает сто трубок Жукова в день, а играя на биллиарде, поднимает правую ногу выше головы и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по руке, — ну, да ведь
до таких достоинств не всякий охотник.
Сорокоумов никогда, как говорится, не «следил» за наукой, но любопытствовал знать,
что, дескать,
до чего дошли теперь великие умы?
— Нет, брат, спасибо, — промолвил он, — все равно где умереть. Я ведь
до зимы не доживу… К
чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние…
Смерть вашего приятеля не могла не подействовать на ее нервы;
что же
до меня касается, то я, слава Богу, здоров и честь имею пребыть
Усталыми шагами приближался я к жилищу Николая Иваныча, возбуждая, как водится, в ребятишках изумление, доходившее
до напряженно-бессмысленного созерцания, в собаках — негодование, выражавшееся лаем,
до того хриплым и злобным,
что, казалось, у них отрывалась вся внутренность, и они сами потом кашляли и задыхались, — как вдруг на пороге кабачка показался мужчина высокого роста, без шапки, во фризовой шинели, низко подпоясанной голубым кушачком.
Его не любят, потому
что ему самому ни
до кого дела нет, но уважают.
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому
что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе — художник во всех смыслах этого слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца;
что же касается
до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной, то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но о Диком-Барине стоит поговорить несколько подробнее.
В этом человеке было много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем, как бы зная,
что раз поднявшись,
что сорвавшись раз на волю, они должны разрушить и себя и все,
до чего ни коснутся; и я жестоко ошибаюсь, если в жизни этого человека не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели, неумолимо не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах.
Я добрался
до сеновала и лег на только
что скошенную, но уже почти высохшую траву.
Пока он, с обычным странным изумлением, выслушивал ответ смотрителя,
что лошадей-де нету, я успел, со всем жадным любопытством скучающего человека, окинуть взором с ног
до головы моего нового товарища.
С утра
до вечера, бывало, только и думаю:
чем бы мне ее порадовать?
Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце, или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только
что выпавший снег,
до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.
Пользовался отличным здоровьем
до пятидесятилетнего возраста, да вдруг вздумал лечить себе глаза, вследствие
чего и окривел.
Я ему продал за четыреста рублей лошадь, которая стоила тысячу, и это бессловесное существо имеет теперь полное право презирать меня; а между тем сам
до того лишен способности соображенья, особенно утром,
до чаю, или тотчас после обеда,
что ему скажешь: здравствуйте, а он отвечает: чего-с?
— И между тем, — продолжал он с жаром, — я бы не желал внушить вам дурное мнение о покойнице. Сохрани Бог! Это было существо благороднейшее, добрейшее, существо любящее и способное на всякие жертвы, хотя я должен, между нами, сознаться,
что если бы я не имел несчастия ее лишиться, я бы, вероятно, не был в состоянии разговаривать сегодня с вами, ибо еще
до сих пор цела балка в грунтовом моем сарае, на которой я неоднократно собирался повеситься!
Немного подальше, в самой глуши заброшенного и одичалого малинника, стояла беседка, прехитро раскрашенная внутри, но
до того ветхая и дряхлая снаружи,
что, глядя на нее, становилось жутко.
В жену мою
до того въелись все привычки старой девицы — Бетховен, ночные прогулки, резеда, переписка с друзьями, альбомы и прочее, —
что ко всякому другому образу жизни, особенно к жизни хозяйки дома, она никак привыкнуть не могла; а между тем смешно же замужней женщине томиться безыменной тоской и петь по вечерам «Не буди ты ее на заре».
Сверх того дошло
до моего сведения,
что один проезжий москвич, добрейший, впрочем, юноша, мимоходом отозвался обо мне на вечере у губернатора, как о человеке выдохшемся и пустом.
— В одной трагедии Вольтера, — уныло продолжал он, — какой-то барин радуется тому,
что дошел
до крайней границы несчастья.
Чертопханов, правда, по-русски читал мало, по-французски понимал плохо,
до того плохо,
что однажды на вопрос гувернера из швейцарцев: «Vous parlez français, monsieur?» [Вы говорите по-французски, сударь? (фр.)] отвечал: «Же не разумею, — и, подумав немного, прибавил: — па», — но все-таки он помнил,
что был на свете Вольтер, преострый сочинитель, и
что Фридрих Великий, прусский король, на военном поприще тоже отличался.
Чертопханов
до конца дней своих держался того убеждения,
что виною Машиной измены был некий молодой сосед, отставной уланский ротмистр, по прозвищу Яфф, который, по словам Пантелея Еремеича, только тем и брал,
что беспрерывно крутил усы, чрезвычайно сильно помадился и значительно хмыкал; но, полагать надо, тут скорее воздействовала бродячая цыганская кровь, которая текла в жилах Маши.
Года за два
до кончины здоровье стало изменять ему: он начал страдать одышкой, беспрестанно засыпал и, проснувшись, не скоро мог прийти в себя: уездный врач уверял,
что это с ним происходили «ударчики».
Примется Чертопханов расписывать своего Малек-Аделя — откуда речи берутся! А уж как он его холил и лелеял! Шерсть на нем отливала серебром — да не старым, а новым,
что с темным глянцем; повести по ней ладонью — тот же бархат! Седло, чепрачок, уздечка — вся как есть сбруя
до того была ладно пригнана, в порядке, вычищена — бери карандаш и рисуй! Чертопханов —
чего больше? — сам собственноручно и челку заплетал своему любимцу, и гриву и хвост мыл пивом, и даже копыта не раз мазью смазывал…