Неточные совпадения
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не
то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно
быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
Иные помещики вздумали
было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по
той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно
того?»
Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с
тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
С реки поднимались пары, ветру не
было; кругом кричали коростели; около мельничных колес раздавались слабые звуки:
то капли падали с лопат, сочилась вода сквозь засовы плотины.
— А не знаю. Она грамоте разумеет; в их деле оно…
того… хорошо бывает. Стало
быть, понравилась.
Всякий человек имеет хоть какое бы
то ни
было положение в обществе, хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если не жалованье,
то по крайней мере так называемое «отвесное...
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно
было, точно стыдно… а
то что?» — «Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
— Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно
быть,
будет порядочный, а
то бы я вас не пригласил.
Вот подошел он ко мне, спрашивает фельдшера: «Жив?»
Тот отвечает: «Утром
был жив».
Бывало, всю ночь как
есть, до утра хором
поют, и какая выше голосом забирает,
той и награда.
А
то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало: всех как
есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал.
Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для
того, чтоб крестьянину
было легче, чтоб ему работать сподручнее
было, повинности справлять; а
то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя.
Я, говорит, уж это место выбрал: у меня на этот счет свои соображения…» И хоть бы это
было справедливо, а
то просто сосед Александра Владимирыча, Карасиков Антон, поскупился королёвскому приказчику сто рублев ассигнациями взнести.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли,
пели и
пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не
то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
Позвал его к себе Василий Николаич и говорит, а сам краснеет, и так, знаете, дышит скоро: «
Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?» Да с
тех пор его к своей особе и не требовал!
Митя, малый лет двадцати восьми, высокий, стройный и кудрявый, вошел в комнату и, увидев меня, остановился у порога. Одежда на нем
была немецкая, но одни неестественной величины буфы на плечах служили явным доказательством
тому, что кроил ее не только русский — российский портной.
Мы пошли
было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни,
то достать его из сплошного майера наши собаки не
были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
— Да кто ж на дощаниках гребет? Надо пихаться. Я с вами поеду; у меня там
есть шестик, а
то и лопатой можно.
— Сперва точно
был поваром, а
то и в кофишенки попал.
— А в разных должностях состоял: сперва в казачках находился, фалетором
был, садовником, а
то и доезжачим.
— А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А
то вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб
есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот
те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
— Глупый человек-с, — промолвил он, когда
тот ушел, — совершенно необразованный человек, мужик-с, больше ничего-с. Дворовым человеком его назвать нельзя-с… и все хвастал-с… Где ж ему
быть актером-с, сами извольте рассудить-с! Напрасно изволили беспокоиться, изволили с ним разговаривать-с!
Был прекрасный июльский день, один из
тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго.
«Вот как только я выйду на
тот угол, — думал я про себя, — тут сейчас и
будет дорога, а с версту крюку я дал!»
Побледневшее небо стало опять синеть — но
то уже
была синева ночи.
Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, — и до
того в ней
было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось.
Картина
была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту
того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и
те две собаки, которым так
было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков
было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Ты, может
быть, Федя, не знаешь, а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще
был глубок; только могилка его еще видна, да и
та чуть видна: так — бугорочек…
А на дворовой избе баба стряпуха, так
та, как только затемнело, слышь, взяла да ухватом все горшки перебила в печи: «Кому теперь
есть, говорит, наступило светопреставление».
А у нас на деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по земле побегут, людей
есть будут, хищная птица полетит, а
то и самого Тришку [В поверье о «Тришке», вероятно, отозвалось сказание об антихристе.
Луны не
было на небе: она в
ту пору поздно всходила.
— А
то, говорят,
есть такие лягушки махонькие, — продолжал Павел, — которые так жалобно кричат.
— С
тех пор… Какова теперь! Но а говорят, прежде красавица
была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут. Вот он ее, там у себя на дне, и испортил.
Я, к сожалению, должен прибавить, что в
том же году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный
был парень!
— Ось сломалась… перегорела, — мрачно отвечал он и с таким негодованием поправил вдруг шлею на пристяжной, что
та совсем покачнулась
было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала чесать себе зубом ниже колена передней ноги.
— Да… горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали… А плотник
был хороший; зашибал маненько, а хороший
был плотник. Вишь, баба-то его как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы
та же вода… Да.
Я не тотчас ему ответил: до
того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его
было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего
был необыкновенен и странен его взгляд.
Я хотел
было заметить Ерофею, что до сих пор Касьян мне казался весьма рассудительным человеком, но кучер мой тотчас продолжал
тем же голосом...
— Не для
того ты убил его, барин: станешь ты его
есть! Ты его для потехи своей убил.
— Поздно узнал, — отвечал старик. — Да что! кому как на роду написано. Не жилец
был плотник Мартын, не жилец на земле: уж это так. Нет, уж какому человеку не жить на земле,
того и солнышко не греет, как другого, и хлебушек
тому не впрок, — словно что его отзывает… Да; упокой Господь его душу!
— Немного? Он у одних хлыновских восемьдесят десятин нанимает, да у наших сто двадцать; вот
те и целых полтораста десятин. Да он не одной землей промышляет: и лошадьми промышляет, и скотом, и дегтем, и маслом, и пенькой, и чем-чем… Умен, больно умен, и богат же, бестия! Да вот чем плох — дерется. Зверь — не человек; сказано: собака, пес, как
есть пес.
— Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, — заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, — во… вот, как мимо леска пойдешь, вот как пойдешь — тут
те и
будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай… Ну, там
те и
будет Ананьево. А
то и в Ситовку пройдешь.
— Как не
быть самоваров, — с важностью возразил малый в сером кафтане, — ступайте к отцу Тимофею, а не
то в дворовую избу, а не
то к Назару Тарасычу, а не
то к Аграфене-птишнице.
— Оно, пожалуй, можно и здесь, — возразил толстяк, — вот, не угодно ли сюда. (Он повел меня в другую комнату, только не в
ту, из которой вышел.) Хорошо ли здесь вам
будет?
— А вот кто: сначала
будет Василий Николаевич, главный кассир; а
то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я вот, — да всех и не перечтешь.
И живет-то купец по простоте, по-русскому, по-нашинскому: поедешь с ним в дорогу — он
пьет чай, и ты
пей чай; что он кушает,
то и ты кушай.
— Да и
то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю
будет, а продержат месяц.
То материалу не хватит, а
то и в сад пошлют дорожки чистить.
— А тебе говорят, не забывайся… Как ты там барыне, по-твоему, ни нужен, а коли из нас двух ей придется выбирать, — не удержишься ты, голубчик! Бунтовать никому не позволяется, смотри! (Павел дрожал от бешенства.) А девке Татьяне поделом… Погоди, не
то ей еще
будет!
— Отпусти! Нужда, Фома Кузьмич, нужда, как
есть того… отпусти!
Тот же самый сановник вздумал
было засеять все свои поля маком, вследствие весьма, по-видимому, простого расчета: мак, дескать, дороже ржи, следовательно сеять мак выгоднее.