Неточные совпадения
Долго противился я искушению прилечь где-нибудь в тени хоть на мгновение; долго
моя неутомимая собака продолжала рыскать
по кустам, хотя сама, видимо, ничего не ожидала путного от своей лихорадочной деятельности.
Кое-как дотащился я до речки Исты, уже знакомой
моим снисходительным читателям, спустился с кручи и пошел
по желтому и сырому песку в направлении ключа, известного во всем околотке под названием «Малиновой воды».
Я так думаю,
по простому
моему разуму: собак больше для важности, так сказать, держать следует…
Радилов, должно быть, догадался
по выражению
моего лица, что мне «искусство» Феди не доставляло большого удовольствия.
— Тоже был помещик, — продолжал
мой новый приятель, — и богатый, да разорился — вот проживает теперь у меня… А в свое время считался первым
по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? ведь уж обед на столе.
— Любил бы… точно, — не теперь: теперь
моя пора прошла, а в молодых годах… да знаете, неловко,
по причине звания.
Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не на того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас
мое требование и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте, вот что!» А сам рукой стучит
по планам.
С отчаяньем ударил бедняк
по клавишам, словно
по барабану, заиграл как попало… «Я так и думал, — рассказывал он потом, — что
мой спаситель схватит меня за ворот и выбросит вон из дому». Но, к крайнему изумлению невольного импровизатора, помещик, погодя немного, одобрительно потрепал его
по плечу. «Хорошо, хорошо, — промолвил он, — вижу, что знаешь; поди теперь отдохни».
Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного, но, за неименьем пока другой дичи (дело было в начале сентября: вальдшнепы еще не прилетали, а бегать
по полям за куропатками мне надоело), я послушался
моего охотника и отправился в Льгов.
Вот отчего он такой невеселый: пошел он раз, тятенька говорил, пошел он, братцы
мои, в лес
по орехи.
В избе Аннушки не было; она уже успела прийти и оставить кузов с грибами. Ерофей приладил новую ось, подвергнув ее сперва строгой и несправедливой оценке; а через час я выехал, оставив Касьяну немного денег, которые он сперва было не принял, но потом, подумав и подержав их на ладони, положил за пазуху. В течение этого часа он не произнес почти ни одного слова; он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам, не отвечал на укоризны
моего кучера и весьма холодно простился со мной.
Уже несколько часов бродил я с ружьем
по полям и, вероятно, прежде вечера не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня
моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища.
Я оглянулся: вдоль перегородки, отделявшей
мою комнату от конторы, стоял огромный кожаный диван; два стула, тоже кожаных, с высочайшими спинками, торчали
по обеим сторонам единственного окна, выходившего на улицу.
Собака
моя, нимало не медля, с сверхъестественными усилиями залезла под диван и, по-видимому, нашла там много пыли, потому что расчихалась страшно.
До дому еще было верст восемь;
моя добрая рысистая кобыла бодро бежала
по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала от задних колес.
Дрожки прыгали
по твердым корням столетних дубов и лип, беспрестанно пересекавшим глубокие продольные рытвины — следы тележных колес; лошадь
моя начала спотыкаться.
Бедная
моя кобыла тяжко шлепала ногами
по грязи, скользила, спотыкалась; лесник покачивался перед оглоблями направо и налево, словно привиденье.
Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до
моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул головой. Мы пошли далее
по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
Перед лицами высшими Хвалынский большей частью безмолвствует, а к лицам низшим, которых, по-видимому, презирает, но с которыми только и знается, держит речи отрывистые и резкие, беспрестанно употребляя выраженья, подобные следующим: «Это, однако, вы пус-тя-ки говорите», или: «Я, наконец, вынужденным нахожусь, милосвый сдарь
мой, вам поставить на вид», или: «Наконец вы должны, однако же, знать, с кем имеете дело», и пр.
Если нет у ней гостя, сидит себе
моя Татьяна Борисовна под окном и чулок вяжет — зимой; летом в сад ходит, цветы сажает и поливает, с котятами играет
по целым часам, голубей кормит…
Вместе с
моим французским гувернером m-r Désiré Fleury, добрейшим человеком (который, впрочем, чуть было навсегда не испортил
моего здоровья, заставляя меня
по вечерам пить лекарство Леруа), часто хаживал я в Чаплыгино.
— Ну, поцелуй же меня
по крайней мере, душа ты
моя, — залепетал Обалдуй, широко раскрыв объятия.
Мгновенно воцарилась глубокая тишина: гроши слабо звякали, ударяясь друг о друга. Я внимательно поглядел кругом: все лица выражали напряженное ожидание; сам Дикий-Барин прищурился;
мой сосед, мужичок в изорванной свитке, и тот даже с любопытством вытянул шею. Моргач запустил руку в картуз и достал рядчиков грош: все вздохнули. Яков покраснел, а рядчик провел рукой
по волосам.
Обалдуй бросился ему на шею и начал душить его своими длинными, костлявыми руками; на жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!» — даже
мой сосед, мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком
по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, черт побери, хорошо!» — и с решительностью плюнул в сторону.
Смотритель, человек уже старый, угрюмый, с волосами, нависшими над самым носом, с маленькими заспанными глазами, на все
мои жалобы и просьбы отвечал отрывистым ворчаньем, в сердцах хлопал дверью, как будто сам проклинал свою должность, и, выходя на крыльцо, бранил ямщиков, которые медленно брели
по грязи с пудовыми дугами на руках или сидели на лавке, позевывая и почесываясь, и не обращали особенного внимания на гневные восклицания своего начальника.
Иноходец
мой так и плывет, пристяжные совершенно, скажу вам, завихрились — вот уж и кукуевскую церковь видно; глядь, ползет
по дороге старый зеленый возок и лакей на запятках торчит…
Листья чуть шумели над
моей головой;
по одному их шуму можно было узнать, какое тогда стояло время года.
— А вот
мой личный враг идет, — промолвил он, вдруг вернувшись ко мне, — видите этого толстого человека с бурым лицом и щетиной на голове, вон что шапку сгреб в руку да
по стенке пробирается и на все стороны озирается, как волк?
В жену
мою до того въелись все привычки старой девицы — Бетховен, ночные прогулки, резеда, переписка с друзьями, альбомы и прочее, — что ко всякому другому образу жизни, особенно к жизни хозяйки дома, она никак привыкнуть не могла; а между тем смешно же замужней женщине томиться безыменной тоской и петь
по вечерам «Не буди ты ее на заре».
«Как? — говорил он, неистово стуча
по собственной голове, —
моих трогать,
моих?
Года два спустя после
моего посещения у Пантелея Еремеича начались его бедствия — именно бедствия. Неудовольствия, неудачи и даже несчастия случались с ним и до того времени, но он не обращал на них внимания и «царствовал» по-прежнему. Первое бедствие, поразившее его, было для него самое чувствительное: Маша рассталась с ним.
Примется Чертопханов расписывать своего Малек-Аделя — откуда речи берутся! А уж как он его холил и лелеял! Шерсть на нем отливала серебром — да не старым, а новым, что с темным глянцем; повести
по ней ладонью — тот же бархат! Седло, чепрачок, уздечка — вся как есть сбруя до того была ладно пригнана, в порядке, вычищена — бери карандаш и рисуй! Чертопханов — чего больше? — сам собственноручно и челку заплетал своему любимцу, и гриву и хвост
мыл пивом, и даже копыта не раз мазью смазывал…
— Коли ты царь, — промолвил с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал о Шекспире), — подай мне все твое царство за
моего коня — так и того не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал
по жнивью. А охотник (князь, говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется лицом в шапку! С полчаса так пролежал.
А то вот я в Карачевском уезде,
по словам жида Лейбы, вклепался было в казака — за
моего вора его принял, всю рожу ему избил; а казак-то оказался поповичем и бесчестия с меня содрал — сто двадцать рублев.
— Только вот беда
моя: случается, целая неделя пройдет, а я не засну ни разу. В прошлом году барыня одна проезжала, увидела меня, да и дала мне сткляночку с лекарством против бессонницы;
по десяти капель приказала принимать. Очень мне помогало, и я спала; только теперь давно та сткляночка выпита… Не знаете ли, что это было за лекарство и как его получить?
Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что «этот дурак (вишь, полюбилось слово! — заметил вполголоса Филофей), этот дурак совсем счету деньгам не знает», — и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный
моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их
по количеству — то есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.