Неточные совпадения
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне
становилось совестно, и я чувствовал, что говорю
не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
Четверть часа спустя Федя с фонарем проводил меня в сарай. Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног моих; Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась. Я довольно долго
не мог заснуть. Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два, собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то в близости
стала жевать сено и фыркать… я, наконец, задремал.
— А
не знаю. Она грамоте разумеет; в их деле оно… того… хорошо бывает.
Стало быть, понравилась.
А между тем, должен я вам сказать, — прибавил лекарь, нагнувшись вперед и подняв кверху брови, — что с соседями они мало водились оттого, что мелкие им
не под
стать приходились, а с богатыми гордость запрещала знаться.
Доктор, ради Бога скажите, я в опасности?» — «Что я вам скажу, Александра Андреевна, — помилуйте!» — «Ради Бога, умоляю вас!» — «
Не могу скрыть от вас, Александра Андреевна, вы точно в опасности, но Бог милостив…» — «Я умру, я умру…» И она словно обрадовалась, лицо такое веселое
стало; я испугался.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или
не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли,
не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети
не пищали да жена
не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под
стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Я повалился, как сноп, и, как опомнился,
стал плакать, плакать — унять себя
не мог…
Или я глуп
стал, состарелся, что ли, —
не понимаю.
Ермолай
не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он
стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы
не разговаривали, даже старались
не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
Я добрался наконец до угла леса, но там
не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я
стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
Пошел тот опять к двери наверху, да по лестнице спущаться
стал, и этак спущается, словно
не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут…
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и
стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «
Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да
не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней».
Жутко ему
стало, Ермилу-то псарю: что, мол,
не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего;
стал он его этак по шерсти гладить, говорит: «Бяша, бяша!» А баран-то вдруг как оскалит зубы, да ему тоже: «Бяша, бяша…»
Вы
не двигаетесь — вы глядите: и нельзя выразить словами, как радостно, и тихо, и сладко
становится на сердце.
—
Не для того ты убил его, барин:
станешь ты его есть! Ты его для потехи своей убил.
Я бы напрасно
стал убеждать Касьяна в невозможности «заговорить» дичь и потому ничего
не отвечал ему. Притом же мы тотчас повернули в ворота.
Стал дома жить, да и дома-то
не усиживался, такой беспокойный, — уж точно блоха.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы… и… уж что! Ей-богу, совсем дураком от радости
стал… Ей-богу, смотрю да
не верю… Ах вы, отцы наши!..
— Что вам надобно? о чем вы просите? — спросил он строгим голосом и несколько в нос. (Мужики взглянули друг на друга и словечка
не промолвили, только прищурились, словно от солнца, да поскорей дышать
стали.)
Проснувшись, я хотел было подняться, да лень одолела; я закрыл глаза, но
не заснул опять. За перегородкой в конторе тихонько разговаривали. Я невольно
стал прислушиваться.
Лет восемь тому назад он на каждом шагу говорил: «Мое вам почитание, покорнейше благодарствую», и тогдашние его покровители всякий раз помирали со смеху и заставляли его повторять «мое почитание»; потом он
стал употреблять довольно сложное выражение: «Нет, уж это вы того, кескесэ, — это вышло выходит», и с тем же блистательным успехом; года два спустя придумал новую прибаутку: «
Не ву горяче па, человек Божий, обшит бараньей кожей» и т. д.
Ее иначе и вообразить невозможно;
стало быть, и
не за что ее благодарить.
Ну, а как он бы руки тебе
стал вязать?» — «А я бы
не дался; Михея-кучера на помощь бы позвал».
С того времени прошел год. Беловзоров до сих пор живет у тетушки и все собирается в Петербург. Он в деревне
стал поперек себя толще. Тетка — кто бы мог это подумать — в нем души
не чает, а окрестные девицы в него влюбляются…
— Я
не вру, — с достоинством отвечал Обалдуй, — а ты брешешь.
Стало быть, будет петь, коли об заклад побился, божья коровка ты этакая, плут ты этакой, Моргач!
«
Не одна во поле дороженька пролегала», — пел он, и всем нам сладко
становилось и жутко.
Второй голос более
не откликнулся, и мальчик снова принялся взывать к Антропке. Возгласы его, более и более редкие и слабые, долетали еще до моего слуха, когда уже
стало совсем темно и я огибал край леса, окружающего мою деревеньку и лежащего в четырех верстах от Колотовки…
— Ну, конечно, дело известное. Я
не вытерпел: «Да помилуйте, матушка, что вы за ахинею порете? Какая тут женитьба? я просто желаю узнать от вас, уступаете вы вашу девку Матрену или нет?» Старуха заохала. «Ах, он меня обеспокоил! ах, велите ему уйти! ах!..» Родственница к ней подскочила и раскричалась на меня. А старуха все стонет: «Чем это я заслужила?..
Стало быть, я уж в своем доме
не госпожа? ах, ах!» Я схватил шляпу и, как сумасшедший, выбежал вон.
Ну, однако ж, наконец и мне стыдно
стало; говорю ей: «Матрена, слезами горю
не пособить, а вот что: надобно действовать, как говорится, решительно; надобно тебе бежать со мной; вот как надобно действовать».
И скажу вам, Горностаев
не мне чета: человек он образованный, всего Пушкина прочел;
станет, бывало, с Матреной да со мной разговаривать, так мы и уши развесим.
Шум
не переставал,
становился явственней, приближался, послышались, наконец, решительные, проворные шаги.
— Ты, Акулина, девка неглупая, — заговорил он наконец, — потому вздору
не говори. Я твоего же добра желаю, понимаешь ты меня? Конечно, ты
не глупа,
не совсем мужичка, так сказать; и твоя мать тоже
не всегда мужичкой была. Все же ты без образованья, —
стало быть, должна слушаться, когда тебе говорят.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски
не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности.
Стало быть, я вашего поля ягода; я
не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
«О, да ты „
не тронь меня“, — подумал я, в свою очередь украдкой посматривая на ее гибкий
стан, впалую грудь и угловатые, проворные движения.
— Ну, так убей тыменя! Без тебя я жить
не желаю. Опостылел я тебе — и все мне
стало постыло.
— Я тебя любил, я люблю тебя без ума, без памяти — и как подумаю я теперь, что ты этак, ни с того ни с сего, здорово живешь, меня покидаешь да по свету скитаться
станешь — ну, и представляется мне, что
не будь я голяк горемычный,
не бросила ты бы меня!
Года за два до кончины здоровье
стало изменять ему: он начал страдать одышкой, беспрестанно засыпал и, проснувшись,
не скоро мог прийти в себя: уездный врач уверял, что это с ним происходили «ударчики».
Охотиться
стало не на что, последние денежки перевелись, последние людишки поразбежались.
— А
не знаю, батюшка.
Стало, за дело. Да и как
не бить? Ведь он, батюшка, Христа распял!
— Да ей зе богу
не могу сказать! Тут вот у них скотинка помирать
стала… так они и подозревают… а я зе…
— Как зе мозно, васе благородие! Я цестный зид, я
не украл, а для васего благородия достал, точно! И уз старался я, старался! Зато и конь! Такого коня по всему Дону другого найти никак невозмозно. Посмотрите, васе благородие, что это за конь такой! Вот позалуйте, сюда! Тпру… тпру… повернись,
стань зе боком! А мы седло снимем. Каков! Васе благородие?
— Это
не ответ. Ты говори толком, иродово племя! Одолжаться я у тебя
стану, что ли?
На голос так и бежит, задравши голову; прикажешь ему стоять и сам уйдешь — он
не ворохнется; только что
станешь возвращаться, чуть-чуть заржет: «Здесь, мол, я».
Стало быть,
не была заперта.
С зубовным скрежетом вырвал их Чертопханов из рук оторопелого Перфишки,
стал высекать огонь сам: искры сыпались обильно, еще обильнее сыпались проклятия и даже стоны, — но трут либо
не загорался, либо погасал, несмотря на дружные усилия четырех напряженных щек и губ!
Оказалось, что жид о краже Малек-Аделя
не имел ни малейшего понятия. Да и с какой
стати было ему красть лошадь, которую он сам достал для «почтеннейшего Пантелея Еремеича»?
— И
не у казака он был, — продолжал Чертопханов, все
не поворачивая головы и тем же басовым голосом, — а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал как ошпаренный на всю площадь,
стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить…
Дорогой он ехал больше шагом, враскачку, глядел по сторонам, покуривал табак из коротенького чубучка и ни о чем
не размышлял; разве возьмет да подумает про себя: «Чертопхановы чего захотят — уж добьются! шалишь!» — и ухмыльнется; ну, а с прибытием домой пошла
статья другая.
— Точно так-с. Сперва они кажинный день водку кушали, а теперь вот в постель слегли, и уж оченно они худы
стали. Я так полагаю, они теперь и понимать-то ничего
не понимают. Без языка совсем.
— Да я их и третьёго дня и вчерась спрашивал, — подхватил оробевший казачок, —
не прикажете ли, говорю, Пантелей Еремеич, за священником сбегать? «Молчи, говорит, дурак.
Не в свое дело
не суйся». А сегодня, как я
стал докладывать, — только посмотрели на меня да усом повели.