Неточные совпадения
Калиныч объяснялся с жаром,
хотя и не пел соловьем,
как бойкий фабричный человек…
— И пошел.
Хотел было справиться, не оставил ли покойник
какого по себе добра, да толку не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю? Да и сын твой ничего, говорит, не оставил; еще у меня в долгу». Ну, я и пошел.
Хотя она сама, может быть, в этом отношении ошибалась, да ведь положение ее было
какое, вы сами рассудите….
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не
хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном:
как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный,
как говорится, брак вступить успел…
Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что
хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а
как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
И
хотя бы один из молодых-то господ пример подал, показал: вот, мол,
как надо распоряжаться!..
Он вас выслушивал, он соглашался с вами совершенно, но все-таки не терял чувства собственного достоинства и
как будто
хотел вам дать знать, что и он может, при случае, изъявить свое мнение.
Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено,
как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось,
хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не было слов.
— Да, понравился! — подхватил Ильюша. —
Как же! Защекотать она его
хотела, вот что она
хотела. Это ихнее дело, этих русалок-то.
Он удивительно хорошо себя держит, осторожен,
как кошка, и ни в
какую историю замешан отроду не бывал,
хотя при случае дать себя знать и робкого человека озадачить и срезать любит.
— Точно, зеленя недурны, — отвечал главный конторщик, — да ведь вы знаете, Гаврила Антоныч, осень всклочет, а
как весна
захочет.
— Эк его,
какой полил, — заметил лесник, — переждать придется. Не
хотите ли прилечь?
«Что,
как ты себя чувствуешь?» Завозился больной на печи, подняться
хочет, а весь в ранах, при смерти.
Голос у него был довольно приятный и сладкий,
хотя несколько сиплый; он играл и вилял этим голосом,
как юлою, беспрестанно заливался и переливался сверху вниз и беспрестанно возвращался к верхним нотам, которые выдерживал и вытягивал с особенным стараньем, умолкал и потом вдруг подхватывал прежний напев с какой-то залихватской, заносистой удалью.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой,
как бы желая сказать: «куда ни шло!» Ничего не могло быть смешней его лица;
как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не
хотели подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
Листва на березах была еще почти вся зелена,
хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая, и надобно было видеть,
как она ярко вспыхивала на солнце, когда его лучи внезапно пробивались, скользя и пестрея, сквозь частую сетку тонких веток, только что смытых сверкающим дождем.
Она бывает хороша только в иные летние вечера, когда, возвышаясь отдельно среди низкого кустарника, приходится в упор рдеющим лучам заходящего солнца и блестит и дрожит, с корней до верхушки облитая одинаковым желтым багрянцем, — или, когда, в ясный ветреный день, она вся шумно струится и лепечет на синем небе, и каждый лист ее, подхваченный стремленьем,
как будто
хочет сорваться, слететь и умчаться вдаль.
— Цветы, — уныло отвечала Акулина. — Это я полевой рябинки нарвала, — продолжала она, несколько оживившись, — это для телят хорошо. А это вот череда — против золотухи. Вот поглядите-ка,
какой чудный цветик; такого чудного цветика я еще отродясь не видала. Вот незабудки, а вот маткина-душка… А вот это я для вас, — прибавила она, доставая из-под желтой рябинки небольшой пучок голубеньких васильков, перевязанных тоненькой травкой, —
хотите?
— Я не сержусь, а только ты глупа… Чего ты
хочешь? Ведь я на тебе жениться не могу? ведь не могу? Нy, так чего ж ты
хочешь? чего? (Он уткнулся лицом,
как бы ожидая ответа, и растопырил пальцы.)
Прошло несколько мгновений… Она притихла, подняла голову, вскочила, оглянулась и всплеснула руками;
хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились — она упала на колени… Я не выдержал и бросился к ней; но едва успела она вглядеться в меня,
как откуда взялись силы — она с слабым криком поднялась и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы на земле.
Я в деревне скучал,
как щенок взаперти,
хотя, признаюсь, проезжая на возвратном пути в первый раз весною знакомую березовую рощу, у меня голова закружилась и забилось сердце от смутного сладкого ожидания.
— Нет, ради Бога, — прервал он меня, — не спрашивайте моего имени ни у меня, ни у других. Пусть я останусь для вас неизвестным существом, пришибленным судьбою Васильем Васильевичем. Притом же я,
как человек неоригинальный, и не заслуживаю особенного имени… А уж если вы непременно
хотите мне дать какую-нибудь кличку, так назовите… назовите меня Гамлетом Щигровского уезда. Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может быть, вы с другими не сталкивались… Засим прощайте.
Ему привиделся нехороший сон: будто он выехал на охоту, только не на Малек-Аделе, а на каком-то странном животном вроде верблюда; навстречу ему бежит белая-белая,
как снег, лиса… Он
хочет взмахнуть арапником,
хочет натравить на нее собак, а вместо арапника у него в руках мочалка, и лиса бегает перед ним и дразнит его языком. Он соскакивает с своего верблюда, спотыкается, падает… и падает прямо в руки жандарму, который зовет его к генерал-губернатору и в котором он узнает Яффа…
При виде внезапно появившейся всклокоченной одичалой фигуры своего «благодетеля» жид, стоявший за спиною Перфишки,
хотел было дать стречка; но Чертопханов в два прыжка настиг его и,
как тигр, вцепился ему в горло.
Чертопханов дрожал,
как в лихорадке; пот градом катился с его лица и, мешаясь со слезами, терялся в его усах. Он пожимал руки Лейбе, он умолял, он чуть не целовал его… Он пришел в исступление. Жид попытался было возражать, уверять, что ему никак невозможно отлучиться, что у него дела… Куда! Чертопханов и слышать ничего не
хотел. Нечего было делать: согласился бедный Лейба.
— И не у казака он был, — продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем же басовым голосом, — а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал
как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей
хотел представить…
Как это все укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто — объяснить не легко,
хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без близкой души человеческой, без гроша медного, да еще с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей помешанных есть, на их глаза, своего рода логика и даже право.
— Послушай, Лукерья, — начал я наконец. — Послушай,
какое я тебе предложение сделаю.
Хочешь, я распоряжусь: тебя в больницу перевезут, в хорошую городскую больницу? Кто знает, быть может, тебя еще вылечат? Во всяком случае, ты одна не будешь…
Одно горе: проснусь я, потянуться
хочу хорошенько — ан я вся
как скованная.
Филофей ничего ему не возразил,
как бы сознавая, что называться Филофеем точно не совсем ловко и что за такое имя даже упрекать можно человека,
хотя собственно виноват тут поп, которого при крещении не ублаготворили
как следует.
Наконец мы, однако, сошлись с ним на двадцати рублях. Он отправился за лошадьми и чрез час привел их целых пять на выбор. Лошади оказались порядочные,
хотя гривы и хвосты у них были спутанные и животы — большие, растянутые,
как барабан. С Филофеем пришло двое его братьев, нисколько на него не похожих. Маленькие, черноглазые, востроносые, они, точно, производили впечатление ребят «шустрых», говорили много и скоро — «лопотали»,
как выразился Ермолай, но старшому покорялись.