Неточные совпадения
Водились за
ним, правда, некоторые слабости:
он, например, сватался за
всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе
всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к
его достоинствам, решительно никогда никого
не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой,
по понятиям
его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка
не попадала в суп,
не приняв вида ромба или трапеции.
Всех его расспросов я передать вам
не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак
не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий был
по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.
Птицы засыпают —
не все вдруг —
по породам: вот затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за
ними овсянки.
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил
его Овсяников, — точно:
по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть
не должен… Да ты разве
все так поступаешь?
Не водят тебя в кабак, что ли?
не поят тебя,
не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А?
не бывает этого? сказывай,
не бывает?
— А Сергея Сергеича Пехтерева.
По наследствию
ему достались. Да и
он нами недолго владел,
всего шесть годов. У него-то вот я кучером и ездил… да
не в городе — там у
него другие были, а в деревне.
Подобно островам, разбросанным
по бесконечно разлившейся реке, обтекающей
их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы,
они почти
не трогаются с места; далее, к небосклону,
они сдвигаются, теснятся, синевы между
ними уже
не видать; но сами
они так же лазурны, как небо:
они все насквозь проникнуты светом и теплотой.
Он принадлежал,
по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле
не по нужде, а так, для забавы.
Все лицо
его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили
его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза;
они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на
его языке
по крайней мере, —
не было слов.
— Нет,
не видал, и сохрани Бог
его видеть; но а другие видели. Вот на днях
он у нас мужичка обошел: водил, водил
его по лесу, и
все вокруг одной поляны… Едва-те к свету домой добился.
Со
всем тем я
по крайней мере
не слишком охотно
его посещаю, и если бы
не тетерева и
не куропатки, вероятно, совершенно бы с
ним раззнакомился.
Софронов сын, трехаршинный староста,
по всем признакам человек весьма глупый, также пошел за нами, да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной солдат с огромными усами и престранным выражением лица: точно
он весьма давно тому назад чему-то необыкновенно удивился да с тех пор уж и
не пришел в себя.
Еще издали, сквозь частую сетку дождя, заметил я избу с тесовой крышей и двумя трубами, повыше других,
по всей вероятности, жилище старосты, куда я и направил шаги свои, в надежде найти у
него самовар, чай, сахар и
не совершенно кислые сливки.
— Вот и соврал, — перебил
его парень, рябой и белобрысый, с красным галстухом и разорванными локтями, — ты и
по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку господа
не видали, и себе гроша
не заработал: насилу ноги домой приволок, да с тех пор
все в одном кафтанишке живешь.
Правда, некогда правильные и теперь еще приятные черты лица
его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около глаз, иных зубов уже нет, как сказал Саади,
по уверению Пушкина; русые волосы,
по крайней мере
все те, которые остались в целости, превратились в лиловые благодаря составу, купленному на Роменской конной ярмарке у жида, выдававшего себя за армянина; но Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет себя старым кавалеристом, между тем как известно, что настоящие старики сами никогда
не называют себя стариками.
Сидит
он обыкновенно в таких случаях если
не по правую руку губернатора, то и
не в далеком от
него расстоянии; в начале обеда более придерживается чувства собственного достоинства и, закинувшись назад, но
не оборачивая головы, сбоку пускает взор вниз
по круглым затылкам и стоячим воротникам гостей; зато к концу стола развеселяется, начинает улыбаться во
все стороны (в направлении губернатора
он с начала обеда улыбался), а иногда даже предлагает тост в честь прекрасного пола, украшения нашей планеты,
по его словам.
Правда, иногда (особенно в дождливое время)
не слишком весело скитаться
по проселочным дорогам, брать «целиком», останавливать всякого встречного мужика вопросом: «Эй, любезный! как бы нам проехать в Мордовку?», а в Мордовке выпытывать у тупоумной бабы (работники-то
все в поле): далеко ли до постоялых двориков на большой дороге, и как до
них добраться, и, проехав верст десять, вместо постоялых двориков, очутиться в помещичьем, сильно разоренном сельце Худобубнове, к крайнему изумлению целого стада свиней, погруженных
по уши в темно-бурую грязь на самой середине улицы и нисколько
не ожидавших, что
их обеспокоят.
— Ну, как тебе угодно. Ты меня, батюшка, извини: ведь я
по старине. (Г-н Чернобай говорил
не спеша и на о.) У меня
все по простоте, знаешь… Назар, а Назар, — прибавил
он протяжно и
не возвышая голоса.
— А! (
Он снял картуз, величественно провел рукою
по густым, туго завитым волосам, начинавшимся почти у самых бровей, и, с достоинством посмотрев кругом, бережно прикрыл опять свою драгоценную голову.) А я было совсем и позабыл. Притом, вишь, дождик! (
Он опять зевнул.) Дела пропасть: за
всем не усмотришь, а тот еще бранится. Мы завтра едем…
И при
всем том душа в
нем была добрая, даже великая по-своему: несправедливости, притеснения
он вчуже
не выносил; за мужиков своих стоял горой.
Она ни разу
не доводила
его до отчаяния,
не заставляла испытать постыдных мук голода, но мыкала
им по всей России, из Великого-Устюга в Царево-Кокшайск, из одной унизительной и смешной должности в другую: то жаловала
его в «мажордомы» к сварливой и желчной барыне-благодетельнице, то помещала в нахлебники к богатому скряге-купцу, то определяла в начальники домашней канцелярии лупоглазого барина, стриженного на английский манер, то производила в полудворецкие, полушуты к псовому охотнику…
Но когда, вернувшись с псарного двора, где,
по словам
его доезжачего, последние две гончие «окочурились»,
он встретил служанку, которая трепетным голосом доложила
ему, что Мария, мол, Акинфиевна велели
им кланяться, велели сказать, что желают
им всего хорошего, а уж больше к
ним не вернутся, — Чертопханов, покружившись раза два на месте и издав хриплое рычание, тотчас бросился вслед за беглянкой — да кстати захватил с собой пистолет.
По кротости и робости своего нрава
он, кроме самого нежного сожаления о своем приятеле да болезненного недоумения, ничего
не выказал… но
все в
нем лопнуло и опустилось.
Примется Чертопханов расписывать своего Малек-Аделя — откуда речи берутся! А уж как
он его холил и лелеял! Шерсть на
нем отливала серебром — да
не старым, а новым, что с темным глянцем; повести
по ней ладонью — тот же бархат! Седло, чепрачок, уздечка —
вся как есть сбруя до того была ладно пригнана, в порядке, вычищена — бери карандаш и рисуй! Чертопханов — чего больше? — сам собственноручно и челку заплетал своему любимцу, и гриву и хвост мыл пивом, и даже копыта
не раз мазью смазывал…
— Коли ты царь, — промолвил с расстановкой Чертопханов (а
он отроду и
не слыхивал о Шекспире), — подай мне
все твое царство за моего коня — так и того
не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул
им на воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал
по жнивью. А охотник (князь, говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется лицом в шапку! С полчаса так пролежал.
И как было Чертопханову
не дорожить своим конем?
Не по его ли милости оказалось у
него снова превосходство несомненное, последнее превосходство над
всеми его соседями?
— Эти у нас луга Святоегорьевскими прозываются, — обратился
он ко мне. — А за
ними — так Великокняжеские пойдут; других таких лугов
по всей Расеи нету… Уж на что красиво! — Коренник фыркнул и встряхнулся… — Господь с тобою!.. — промолвил Филофей степенно и вполголоса. — На что красиво! — повторил
он и вздохнул, а потом протяжно крякнул. — Вот скоро сенокосы начнутся, и что тут этого самого сена нагребут — беда! А в заводях рыбы тоже много. Лещи такие! — прибавил
он нараспев. — Одно слово: умирать
не надо.
— Много благодарны! — гаркнул по-солдатски великан, и толстые
его пальцы мигом выхватили у меня —
не весь кошелек, а только те два рубля. — Много благодарны! —
Он встряхнул волосами, подбежал к телеге.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить
его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч —
по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и
все помутилось.
Городничий.
Не верьте,
не верьте! Это такие лгуны…
им вот эдакой ребенок
не поверит.
Они уж и
по всему городу известны за лгунов. А насчет мошенничества, осмелюсь доложить: это такие мошенники, каких свет
не производил.
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так
все и припрятываешь в лавке, когда
его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже
по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а
он целую горсть туда запустит. Именины
его бывают на Антона, и уж, кажись,
всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет,
ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия
его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Лука Лукич.
Не приведи бог служить
по ученой части!
Всего боишься: всякий мешается, всякому хочется показать, что
он тоже умный человек.
Городничий. Мотает или
не мотает, а я вас, господа, предуведомил. Смотрите,
по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде
всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения — и потому вы сделайте так, чтобы
все было прилично: колпаки были бы чистые, и больные
не походили бы на кузнецов, как обыкновенно
они ходят по-домашнему.
