Неточные совпадения
Марья Дмитриевна наследовала Покровское, но недолго жила в нем; на второй же год после ее свадьбы с Калитиным, который в несколько
дней успел покорить ее сердце, Покровское было променено на другое имение, гораздо более доходное, но некрасивое
и без усадьбы,
и в
то же время Калитин приобрел дом в городе О…, где
и поселился с женою на постоянное жительство.
Поклонник Баха
и Генделя, знаток своего
дела, одаренный живым воображением
и той смелостью мысли, которая доступна одному германскому племени, Лемм со временем — кто знает? — стал бы в ряду великих композиторов своей родины, если б жизнь иначе его повела; но не под счастливой звездой он родился!
— Послушайте, — сказал он, — не будемте больше говорить обо мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, — думайте обо мне, что хотите, называйте меня даже эгоистом — так
и быть! но не называйте меня светским человеком: эта кличка мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [
И я тоже художник (итал.).] Я тоже артист, хотя плохой,
и это, а именно
то, что я плохой артист, — я вам докажу сейчас же на
деле. Начнем же.
— В рисунке, да
и вообще в жизни, — говорил Паншин, сгибая голову
то направо,
то налево, — легкость
и смелость — первое
дело.
Произнеся эти слова, Иван Петрович, бесспорно, достиг своей цели: он до
того изумил Петра Андреича, что
тот глаза вытаращил
и онемел на мгновенье; но тотчас же опомнился
и как был в тулупчике на беличьем меху
и в башмаках на босу ногу, так
и бросился с кулаками на Ивана Петровича, который, как нарочно, в
тот день причесался а la Titus
и надел новый английский синий фрак, сапоги с кисточками
и щегольские лосиные панталоны в обтяжку.
Но — чудное
дело! превратившись в англомана, Иван Петрович стал в
то же время патриотом, по крайней мере он называл себя патриотом, хотя Россию знал плохо, не придерживался ни одной русской привычки
и по-русски изъяснялся странно: в обыкновенной беседе речь его, неповоротливая
и вялая, вся пестрела галлицизмами; но чуть разговор касался предметов важных, у Ивана Петровича тотчас являлись выражения вроде: «оказать новые опыты самоусердия», «сие не согласуется с самою натурою обстоятельства»
и т.д. Иван Петрович привез с собою несколько рукописных планов, касавшихся до устройства
и улучшения государства; он очень был недоволен всем, что видел, — отсутствие системы в особенности возбуждало его желчь.
Что же до хозяйства, до управления имениями (Глафира Петровна входила
и в эти
дела),
то, несмотря на неоднократно выраженное Иваном Петровичем намерение: вдохнуть новую жизнь в этот хаос, — все осталось по-старому, только оброк кой-где прибавился, да барщина стала потяжелее, да мужикам запретили обращаться прямо к Ивану Петровичу: патриот очень уж презирал своих сограждан.
Бывало, сидит он в уголку с своими «Эмблемами» — сидит… сидит; в низкой комнате пахнет гераниумом, тускло горит одна сальная свечка, сверчок трещит однообразно, словно скучает, маленькие стенные часы торопливо чикают на стене, мышь украдкой скребется
и грызет за обоями, а три старые
девы, словно Парки, молча
и быстро шевелят спицами, тени от рук их
то бегают,
то странно дрожат в полутьме,
и странные, также полутемные мысли роятся в голове ребенка.
Исполнение своего намерения Иван Петрович начал с
того, что одел сына по-шотландски; двенадцатилетний малый стал ходить с обнаженными икрами
и с петушьим пером на складном картузе; шведку заменил молодой швейцарец, изучивший гимнастику до совершенства; музыку, как занятие недостойное мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право, математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо,
и геральдика, для поддержания рыцарских чувств, — вот чем должен был заниматься будущий «человек»; его будили в четыре часа утра, тотчас окачивали холодной водой
и заставляли бегать вокруг высокого столба на веревке; ел он раз в
день по одному блюду; ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае упражнялся, по примеру родителя, в твердости воли
и каждый вечер вносил в особую книгу отчет прошедшего
дня и свои впечатления, а Иван Петрович, с своей стороны, писал ему наставления по-французски, в которых он называл его mon fils [Мой сын (фр.).]
и говорил ему vous.
Целых пять
дней боролся он с своею робостью; на шестой
день молодой спартанец надел новенький мундир
и отдался в распоряжение Михалевичу, который, будучи своим человеком, ограничился
тем, что причесал себе волосы, —
и оба отправились к Коробьиным.
В
тот же
день она удалилась в свою деревеньку, а через неделю прибыл генерал Коробьин
и, с приятною меланхолией во взглядах
и движениях, принял управление всем имением на свои руки.
В
те времена (
дело происходило в 1836 году) еще не успело развестись племя фельетонистов
и хроникеров, которое теперь кишит повсюду, как муравьи в разрытой кочке; но уж тогда появлялся в салоне Варвары Павловны некто m-r Jules, неблаговидной наружности господин, с скандалезной репутацией, наглый
и низкий, как все дуэлисты
и битые люди.
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал в разных газетах
и беспрестанно упоминал о ней, называя ее
то m-me de L…tzki,
то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету,
то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого
дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у французов похвал нет, — мила
и любезна, какая она необыкновенная музыкантша
и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал о ней молву по миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
Весь остаток
дня и всю ночь до утра пробродил он, беспрестанно останавливаясь
и всплескивая руками: он
то безумствовал,
то ему становилось как будто смешно, даже как будто весело.
Он послал предписание своему бурмистру насчет жениной пенсии, приказывая ему в
то же время немедленно принять от генерала Коробьина все
дела по имению, не дожидаясь сдачи счетов,
и распорядиться о выезде его превосходительства из Лавриков; живо представил он себе смущение, тщетную величавость изгоняемого генерала
и, при всем своем горе, почувствовал некоторое злобное удовольствие.
На женскую любовь ушли мои лучшие года, — продолжает думать Лаврецкий, — пусть же вытрезвит меня здесь скука, пусть успокоит меня, подготовит к
тому, чтобы
и я умел не спеша делать
дело».
В
то самое время в других местах на земле кипела, торопилась, грохотала жизнь; здесь
та же жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам;
и до самого вечера Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни; скорбь о прошедшем таяла в его душе как весенний снег, —
и странное
дело! — никогда не было в нем так глубоко
и сильно чувство родины.
— Постойте, — неожиданно крикнул ей вслед Лаврецкий. — У меня есть до вашей матушки
и до вас великая просьба: посетите меня на моем новоселье. Вы знаете, я завел фортепьяно; Лемм гостит у меня; сирень теперь цветет; вы подышите деревенским воздухом
и можете вернуться в
тот же
день, — согласны вы?
Пока она соображала, какой бы назначить
день, Лаврецкий подошел к Лизе
и, все еще взволнованный, украдкой шепнул ей: «Спасибо, вы добрая девушка; я виноват…»
И ее бледное лицо заалелось веселой
и стыдливой улыбкой; глаза ее тоже улыбнулись, — она до
того мгновенья боялась, не оскорбила ли она его.
До
того дня Паншин обращался с Лаврецким не
то чтоб свысока, а снисходительно; но Лиза, рассказывая Паншину свою вчерашнюю поездку, отозвалась о Лаврецком как о прекрасном
и умном человеке; этого было довольно: следовало завоевать «прекрасного» человека.
Марья Дмитриевна не слишком ласково приняла Лаврецкого, когда он явился к ней на следующий
день. «Вишь, повадился», — подумала она. Он ей сам по себе не очень нравился, да
и Паншин, под влиянием которого она находилась, весьма коварно
и небрежно похвалил его накануне. Так как она не считала его гостем
и не полагала нужным занимать родственника, почти домашнего человека,
то и получаса не прошло, как он уже шел с Лизой в саду по аллее. Леночка
и Шурочка бегали в нескольких шагах от них по цветнику.
— Вы
то же самое
и в
тех же самых выражениях сказали мне четвертого
дня. Я желаю знать, любите ли вы его
тем сильным, страстным чувством, которое мы привыкли называть любовью?
— Да…
и, может быть, — вы, ваши слова
тому причиной. Помните, что вы третьего
дня говорили? Но это слабость…
Им сделалось вдруг так хорошо обоим, что они даже побоялись остаться вдвоем, —
и в
то же время они почувствовали оба, что испытанное ими в последние
дни смущение исчезло
и не возвратится более.
Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным
и выразительным лицом, сидит прямо
и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза
и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным
и ровным голосом рассказывает она житие пречистой
девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели
и нужду, —
и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили
и звери их слушались; как на
тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.
Лаврецкому показалось неприличным наведываться в
тот же
день в третий раз —
и он решился съездить в Васильевское, где у него без
того были
дела.
Паншин возражал ей; она с ним не соглашалась… но, странное
дело! — в
то самое время, как из уст ее исходили слова осуждения, часто сурового, звук этих слов ласкал
и нежил,
и глаза ее говорили… что именно говорили эти прелестные глаза — трудно было сказать; но
то были не строгие, не ясные
и сладкие речи.
«Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, — думал он,
и не было горечи в его думах, — жизнь у вас впереди,
и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать
и вставать среди марка; мы хлопотали о
том, как бы уцелеть —
и сколько из нас не уцелело! — а вам надобно
дело делать, работать,
и благословение нашего брата, старика, будет с вами.