Неточные совпадения
— Вы уходите, — начала она, ласково заглядывая ему в лицо, — я вас не удерживаю, но вы должны непременно прийти к нам сегодня вечером, мы вам так обязаны — вы,
может быть, спасли брата — мы хотим благодарить вас — мама хочет. Вы должны сказать нам, кто вы, вы должны порадоваться вместе с нами…
Санин!» Дамы никак не ожидали, что русская фамилия
может быть так легко произносима.
Санин исполнил их желание, но так как слова «Сарафана» и особенно: «По улице мостовой» (sur une ruà pavee une jeune fille allait à l'eau [По замощенной улице молодая девушка шла за водой (фр.).] — он так передал смысл оригинала) — не
могли внушить его слушательницам высокое понятие о русской поэзии, то он сперва продекламировал, потом перевел, потом
спел пушкинское: «Я помню чудное мгновенье», положенное на музыку Глинкой, минорные куплеты которого он слегка переврал.
Окончив свои дуэттино с дочерью, фрау Леноре заметила, что у Эмилио голос отличный, настоящее серебро, но что он теперь вступил в тот возраст, когда голос меняется (он действительно говорил каким-то беспрестанно ломавшимся басом), — и что по этой причине ему запрещено
петь; а что вот Панталеоне
мог бы, в честь гостя, тряхнуть стариной!
Панталеоне тотчас принял недовольный вид, нахмурился, взъерошил волосы и объявил, что он уже давно все это бросил, хотя действительно
мог в молодости постоять за себя, — да и вообще принадлежал к той великой эпохе, когда существовали настоящие, классические певцы — не чета теперешним пискунам! — и настоящая школа пения; что ему, Панталеоне Чиппатола из Варезе, поднесли однажды в Модене лавровый венок и даже по этому случаю выпустили в театре несколько белых голубей; что, между прочим, один русский князь Тарбусский — «il principe Tarbusski», — с которым он
был в самых дружеских отношениях, постоянно за ужином звал его в Россию, обещал ему горы золота, горы!.. но что он не хотел расстаться с Италией, с страною Данта — il paese del Dante!
— Оставайтесь, оставайтесь, — промолвила и фрау Леноре. — Мы познакомим вас с женихом Джеммы, господином Карлом Клюбером. Он сегодня не
мог прийти, потому что он очень занят у себя в магазине… Вы, наверное, видели на Цейле самый большой магазин сукон и шелковых материй? Ну, так он там главным. Но он очень
будет рад вам отрекомендоваться.
— До завтра! — произнесла Джемма не вопросительным, а утвердительным тоном, как будто это иначе и
быть не
могло.
В сверхъестественной его честности не
могло быть ни малейшего сомнения: стоило только взглянуть на его туго накрахмаленные воротнички!
Герр Клюбер поблагодарил — и, мгновенно раскинув фалды фрака, опустился на стул, — но опустился так легко и держался на нем так непрочно, что нельзя
было не понять: «Человек этот сел из вежливости — и сейчас опять вспорхнет!» И действительно, он немедленно вспорхнул и, стыдливо переступив два раза ногами, словно танцуя, объявил, что, к сожалению, не
может долее остаться, ибо спешит в свой магазин — дела прежде всего! — но так как завтра воскресенье — то он, с согласия фрау Леноре и фрейлейн Джеммы, устроил увеселительную прогулку в Соден, на которую честь имеет пригласить г-на иностранца, и питает надежду, что он не откажется украсить ее своим присутствием.
— Это ничего не значит, — промолвил Эмиль, ласкаясь к нему. — Пойдемте! Мы завернем на почту, а оттуда к нам. Джемма вам так рада
будет! Вы у нас позавтракаете… Вы
можете сказать что-нибудь маме обо мне, о моей карьере…
— Коли ты художник — и особенно певец, — утверждала она, энергически двигая рукою сверху вниз, —
будь непременно на первом месте! Второе уже никуда не годится; а кто знает,
можешь ли ты достигнуть первого места?
Кучер наконец заложил лошадей; все общество село в карету. Эмиль, вслед за Тартальей, взобрался на козлы; ему там
было привольнее, да и Клюбер, которого он видеть не
мог равнодушно, не торчал перед ним.
Однако тут же присовокупил, что лично благоговеет перед властью и никогда… никогда!.. революционером не
будет — но не
может не выразить своего… неодобрения при виде такой распущенности!
— Вы живы, вы не ранены! — твердил он. — Простите меня, я не послушался вас, я не вернулся во Франкфурт… Я не
мог! Я ждал вас здесь… Расскажите мне, как это
было? Вы… убили его?
— Я принужден
был ей все сказать, — пролепетал он, — она догадывалась — и я никак не
мог… Но ведь теперь это ничего не значит, — подхватил он с живостью, — все так прекрасно кончилось, и она вас видела здоровым и невредимым!
— Хорошо, я не
буду сердиться. (Санин действительно не сердился — да и наконец едва ли бы
мог он желать, чтобы Джемма ничего не узнала.) Хорошо, полноте обниматься. Ступайте теперь. Я хочу остаться наедине. Я лягу спать. Я устал.
— Жить доходами с нашего магазина мы больше не
можем, Herr Dimitri! а господин Клюбер очень богат и
будет еще богаче.
— Выражения его
могут быть смешны, но ни чувство его не смешно, ни то, что вы сделали сегодня. И все это из-за меня… для меня… Я этого никогда не забуду.
— Да… то
есть… — Санин не
мог, решительно не
мог прибавить ни единого слова.
Действительно: фрау Леноре показалась на пороге двери, ведущей из дома в сад. Нетерпение ее разбирало: она не
могла усидеть на месте. По ее расчету, Санин давным-давно должен
был окончить свое объяснение с Джеммой, хотя его беседа с нею не продолжалась и четверти часа.
Мгновение… и уже он не в силах
был понять, как он
мог сидеть рядом с нею… с нею! — и разговаривать с нею, и не чувствовать, что он обожает самый край ее одежды, что он готов, как выражаются молодые люди, «умереть у ее ног».
Санин вскочил с дивана и выхватил ее из рук Эмиля. Страсть в нем слишком сильно разыгралась: не до скрытности
было ему теперь, не до соблюдения приличия — даже перед этим мальчиком, ее братом. Он бы посовестился его, он бы принудил себя — если б
мог!
— Помилуйте, что
может быть на свете лучше? Гулять с вами — да это просто чудо! Приду непременно!
Но больше всего удивлялся он тому: как
мог он вчера
быть иначе, чем сегодня? Ему казалось, что он «вечно» любил Джемму — и именно так точно ее любил, как он любил ее сегодня.
Тарталья, насколько
мог и умел, участвовал во всех этих занятиях: камней он, правда, не бросал, но сам кубарем катился за ними, подвывал, когда молодые люди
пели, — и даже пиво
пил, хотя с видимым отвращением: этому искусству его выучил студент, которому он некогда принадлежал.
Был в ту ночь во Франкфурте один счастливый человек… Он спал; но он
мог сказать про себя словами поэта...
На улицах еще не открывались лавки, но уже показались пешеходы; изредка стучала одинокая карета… В саду гулявших не
было. Садовник скоблил, не торопясь, дорожку лопатой, да дряхлая старушонка в черном суконном плаще проковыляла через аллею. Ни на одно мгновение не
мог Санин принять это убогое существо за Джемму — и, однако же, сердце в нем екнуло, и он внимательно следил глазами за удалявшимся черным пятном.
Прошла минута — и ни он, ни она слова не промолвили; она даже не глядела на него — и он глядел ей не в лицо, а на сложенные руки, в которых она держала маленький зонтик. Что
было говорить? Что
было сказать такого, что по значению своему
могло бы равняться одному их присутствию здесь, вместе, наедине, так рано, так близко друг от друга?
То, что они сделали вдвоем, несколько мгновений тому назад — это отдание своей души другой душе, —
было так сильно, и ново, и жутко; так внезапно все в их жизни переставилось и переменилось, что они оба не
могли опомниться и только сознавали подхвативший их вихорь, подобный тому ночному вихрю, который чуть-чуть не бросил их в объятия друг другу.
Признаться, я хотела
было сперва поговорить с вами… с тобою, прежде чем отказать ему окончательно; но он пришел… и я не
могла удержаться.
Фрау Леноре поднимала вопль и отмахивалась руками, как только он приближался к ней, — и напрасно он попытался, стоя в отдалении, несколько раз громко воскликнуть: «Прошу руки вашей дочери!» Фрау Леноре особенно досадовала на себя за то, что «как
могла она
быть до того слепою — и ничего не видеть!» «
Был бы мой Джиован'Баттиста жив, — твердила она сквозь слезы, — ничего бы этого не случилось!» — «Господи, что же это такое? — думал Санин, — ведь это глупо наконец!» Ни сам он не смел взглянуть на Джемму, ни она не решалась поднять на него глаза.
— Восемь тысяч гульденов, — повторил протяжно Санин… — Это на наши деньги — около пятнадцати тысяч рублей ассигнациями… Мой доход гораздо меньше. У меня
есть небольшое имение в Тульской губернии… При хорошо устроенном хозяйстве оно
может дать — и даже непременно должно дать тысяч пять или шесть… Да если я поступлю на службу — я легко
могу получить тысячи две жалованья.
— В моей осторожности вы
можете быть уверены, фрау Леноре! Да я и торговаться не стану. Скажу ей настоящую цену: даст — хорошо; не даст — бог с ней.
— Если ничем не кончится наше дело — послезавтра; если же оно пойдет на лад —
может быть, придется пробыть лишний день или два. Во всяком случае — минуты не промешкаю. Ведь я душу свою оставляю здесь! Однако я с вами заговорился, а мне нужно перед отъездом еще домой сбегать… Дайте мне руку на счастье, фрау Леноре, — у нас в России всегда так делается.
Санин внутренно даже порадовался этой выходке г-жи Полозовой: коли, мол, захотели меня поразить, блеснуть передо мною —
может быть, как знать? и насчет цены на имение окажут податливость.
Лоб у ней
был низкий, нос несколько мясистый и вздернутый; ни тонкостью кожи, ни изяществом рук и ног она похвалиться не
могла — но что все это значило?
Однако Полозов проснулся, по собственному замечанию, раньше обыкновенного, — он поспал всего полтора часика и,
выпив стакан зельтерской воды со льдом да проглотив ложек с восемь варенья, русского варенья, которое принес ему камердинер в темно-зеленой, настоящей «киевской» банке и без которого он, по его словам, жить не
мог, — он уставился припухшими глазами на Санина и спросил его, не хочет ли он поиграть с ним в дурачки?
— Я потому упомянул о недорогой цене моего имения, — продолжал он, — что так как вы теперь находитесь за границей, то я не
могу предполагать у вас много свободных денег и, наконец, я сам чувствую, что продажа… или покупка имения при подобных условиях
есть нечто ненормальное, и я должен взять это в соображение.
— Но, Марья Николаевна, что
может быть для вас интересного…
— Не
может быть! — воскликнула она также вполголоса, погрозила ему пальцем и тотчас же стала прощаться — и с ним и с длинным секретарем, который, по всем признакам,
был смертельно в нее влюблен, ибо даже рот раскрывал всякий раз, когда на нее взглядывал. Дöнгоф удалился немедленно, с любезной покорностью, как друг дома, который с полуслова понимает, чего от него требуют; секретарь заартачился
было, но Марья Николаевна выпроводила его без всяких церемоний.
— Так… так. — Ну — и спрашивали вы себя, вы, умеющий плавать, какая
может быть причина такого странного… поступка со стороны женщины, которая не бедна… и не глупа… и не дурна? Вас это не интересует,
может быть; но все равно. Я вам скажу причину не теперь, а вот как только кончится антракт. Я все беспокоюсь, как бы кто-нибудь не зашел…
Теперь вы,
может быть, понимаете, почему я вышла за Ипполита Сидорыча; с ним я свободна, совершенно свободна, как воздух, как ветер…
— Ну вот что. Завтра поутру я вас возьму с собою — и мы поедем вместе за город. У нас
будут отличные лошади. Потом мы вернемся, дело покончим — и аминь. Не удивляйтесь, не говорите мне, что это каприз, что я сумасшедшая — все это
может быть, — но скажите только: я согласен!
— Не
может быть! Мне двадцать два тоже. Годы хорошие. Сложи их вместе, и то до старости далеко. Однако жарко. Что, я раскраснелась?
Каким образом уцелел крестик, данный Санину Джеммой, почему не возвратил он его, как случилось, что до того дня он ни разу на него не натыкался? Долго, долго сидел он в раздумье — и уже наученный опытом, через столько лет — все не в силах
был понять, как
мог он покинуть Джемму, столь нежно и страстно им любимую, для женщины, которую он и не любил вовсе?.. На следующий день он удивил всех своих приятелей и знакомых: он объявил им, что уезжает за границу.
Он немедленно взял карету и поехал к нему — хотя почему этот Дöнгоф должен
был непременно
быть тем Дöнгофом и почему даже тот Дöнгоф
мог сообщить ему какие-либо сведения о семействе Розелли?
Никто не
мог написать к нему ни из России, ни откуда; и это
было ему по сердцу; приди на его имя письмо — он уже знает, что оно то, которого он ждет.