Неточные совпадения
«И потому мы полагаем, что
обязанность каждого
человека, считающего, что война несовместима с христианством, — кротко, но твердо отказаться от военной службы.
Деятельность этой церкви состоит в том, чтобы всеми возможными мерами внушить 100-миллионной массе русского народа те отсталые, отжитые, не имеющие теперь никакого оправдания верования, которые когда-то исповедовали чуждые нашему народу
люди и в которые почти никто уже не верит, часто даже и те, на
обязанности которых лежит распространение этих ложных верований.
«И пойдут они до такой степени обманутые, что будут верить, что резня, убийство
людей есть
обязанность, и будут просить бога, чтобы он благословил их кровожадные желания. И пойдут, топча поля, которые сами они засевали, сжигая города, которые они сами строили, пойдут с криками восторга, с радостью, с праздничной музыкой. А сыновья будут воздвигать памятники тем, которые лучше всех других убивали их отцов.
Религиозное суеверие поощряется устройством на собранные с народа средства храмов, процессий, памятников, празднеств с помощью живописи, архитектуры, музыки, благовоний, одуряющих народ, и, главное, содержанием так называемого духовенства,
обязанность которого состоит в том, чтобы своими представлениями, пафосом служб, проповедей, своим вмешательством в частную жизнь
людей — при родах, при браках, при смертях — отуманивать
людей и держать их в постоянном состоянии одурения.
Благодаря и награждая
человека за поступок, всегда
людьми, стоящими на самой низкой степени нравственности, считающийся самым подлым и низким, Вильгельм показал, что главная и более всего ценимая властями
обязанность солдата состоит в том, чтобы быть палачом, и не таким, как профессиональные палачи, убивающие только приговоренных преступников, но быть палачом всех тех невинных, которых велят убивать начальники.
В самом деле, можно ли представить себе более поразительный пример того, как
люди сами секут себя, чем та покорность, с которой
люди нашего времени исполняют возлагаемые на них те самые
обязанности, которые приводят их в рабство, в особенности воинскую повинность.
Люди, очевидно, порабощают сами себя, страдают от этого рабства и верят тому, что это так и надо, что это ничего и не мешает освобождению
людей, которое готовится где-то и как-то, несмотря на всё увеличивающееся и увеличивающееся рабство.
Вдруг самые разнообразные
люди: каретники, профессора, купцы, мужики, дворяне, как бы сговорившись, отказываются от этих
обязанностей, и не по причинам, признаваемым законом, а потому, что самый суд, по их убеждению, есть дело незаконное, нехристианское, которое не должно существовать.
Молодой
человек продолжает не присягать и открыто отказывается от исполнения военных
обязанностей.
На месте размещения войск начальник части, в которую он поступает, опять требует от молодого
человека исполнения военных
обязанностей, и он опять отказывается повиноваться и при других солдатах высказывает причину своего отказа, говорит, что он, как христианин, не может добровольно готовиться к убийству, запрещенному еще законом Моисея.
Но что могут они сделать против
людей, которые, не желая ничего ни разрушать, ни учреждать, желают только для себя, для своей жизни, не делать ничего противного христианскому закону и потому отказываются от исполнения самых общих и потому самых необходимых для правительств
обязанностей?
Но что делать с
людьми, которые не проповедуют ни революции, ни каких-либо особенных религиозных догматов, а только потому, что они не желают делать никому зла, отказываются от присяги, уплаты податей, участия в суде, от военной службы, от таких
обязанностей, на которых зиждется всё устройство государства?
Палачи отказываются от исполнения своих
обязанностей, так что в России смертные приговоры часто не могут приводиться в исполнение за отсутствием палачей, так как охотников поступать в палачи, несмотря на все выгоды, предоставляемые этим
людям, выбираемым из каторжников, становится всё меньше и меньше.
На этом признании необходимости и потому неизменности существующего порядка зиждется и то всегда всеми участниками государственных насилий приводимое в свое оправдание рассуждение о том, что так как существующий порядок неизменен, то отказ отдельного лица от исполнения возлагаемых на него
обязанностей не изменит сущности дела, а может сделать только то, что на месте отказавшегося будет другой
человек, который может исполнить дело хуже, т. е. еще жесточе, еще вреднее для тех
людей, над которыми производится насилие.
Эта-то уверенность в том, что существующий порядок есть необходимый и потому неизменный порядок, поддерживать который составляет священную
обязанность всякого
человека, и дает добрым и в частной жизни нравственным
людям возможность участвовать с более или менее спокойной совестью в таких делах, как то, которое совершалось в Орле и к совершению которого готовились
люди, ехавшие в тульском поезде.
Не могут они себе представить, чтобы просветители их, ученые
люди, могли с такою уверенностью проповедовать два кажущиеся столь противоположными положения:
обязанность для
людей христианского закона и убийства.
Делается, во-1-х, тем, что всем рабочим
людям, не имеющим времени самим разбирать нравственные и религиозные вопросы, с детства и до старости, примером и прямым поучением внушается, что истязания и убийства совместимы с христианством и что для известных государственных целей не только могут быть допущены, но и должны быть употребляемы истязания и убийства; во-2-х, тем, что некоторым из них, отобранным по набору, по воинской повинности или найму, внушается, что совершение своими руками истязаний и убийств составляет священную
обязанность и даже доблестный, достойный похвал и вознаграждений поступок.
Но не говоря уже о грехе обмана, при котором самое ужасное преступление представляется
людям их
обязанностью, не говоря об ужасном грехе употребления имени и авторитета Христа для узаконения наиболее отрицаемого этим Христом дела, как это делается в присяге, не говоря уже о том соблазне, посредством которого губят не только тела, но и души «малых сих», не говоря обо всем этом, как могут
люди даже в виду своей личной безопасности допускать то, чтобы образовывалась среди них,
людей, дорожащих своими формами жизни, своим прогрессом, эта ужасная, бессмысленная и жестокая и губительная сила, которую составляет всякое организованное правительство, опирающееся на войско?
Под влиянием такого опьянения — одинаково власти и подобострастия —
люди представляются себе и другим уже не тем, что они есть в действительности, —
людьми, а особенными, условными существами: дворянами, купцами, губернаторами, судьями, офицерами, царями, министрами, солдатами, подлежащими уже не обыкновенным человеческим
обязанностям, а прежде всего и предпочтительно перед человеческими — дворянским, купеческим, губернаторским, судейским, офицерским, царским, министерским, солдатским
обязанностям.
Такое постоянное неестественное и странное состояние
людей в государственной жизни выражается словами обыкновенно так: «Как
человек, я жалею его, но как сторож, судья, генерал, губернатор, царь, солдат я должен убить или истязать его», точно как будто может быть какое-нибудь данное или признанное
людьми положение, которое могло бы упразднить
обязанности, налагаемые на каждого из нас положением
человека.
В таком состоянии находятся не только
люди, едущие в этом поезде, но и все
люди, исполняющие свои общественные и государственные
обязанности предпочтительно и в ущерб человеческим.
Как ни скрыта для каждого его ответственность в этом деле, как ни сильно во всех этих
людях внушение того, что они не
люди, а губернаторы, исправники, офицеры, солдаты, и что, как такие существа, они могут нарушать свои человеческие
обязанности, чем ближе они будут подвигаться к месту своего назначения, тем сильнее в них будет подниматься сомнение о том: нужно ли сделать то дело, на которое они едут, и сомнение это дойдет до высшей степени, когда они подойдут к самому моменту исполнения.
У тех был хоть внешний религиозный закон, из-за исполнения которого они могли не видеть своих
обязанностей по отношению своих близких, да и обязанности-то эти были тогда еще неясно указаны; в наше же время, во-первых, нет такого религиозного закона, который освобождал бы
людей от их
обязанностей к близким, всем без различия (я не считаю тех грубых и глупых
людей, которые думают еще и теперь, что таинства или разрешение папы могут разрешать их грехи); напротив, тот евангельский закон, который в том или другом виде мы все исповедуем, прямо указывает на эти
обязанности, и кроме того эти самые
обязанности, которые тогда в туманных выражениях были высказаны только некоторыми пророками, теперь уже так ясно высказаны, что стали такими труизмами, что их повторяют гимназисты и фельетонисты.
И потому
людям нашего времени, казалось бы, уж никак нельзя притворяться, что они не знают этих своих
обязанностей.
Кто бы ты ни был, читающий эти строки, подумай о твоем положении и о твоих
обязанностях, — не о том положении землевладельца, купца, судьи, императора, президента, министра, священника, солдата, которое временно приписывают тебе
люди, и не о тех воображаемых
обязанностях, которые на тебя налагают эти положения, а о твоем настоящем, вечном положении существа, по чьей-то воле после целой вечности несуществования вышедшего из бессознательности и всякую минуту по чьей-то воле могущего возвратиться туда, откуда ты вышел.
Обязанности твои, вытекающие из твоей принадлежности к государству, не могут не быть подчинены высшей вечной
обязанности, вытекающей из твоей принадлежности к бесконечной жизни мира или к богу, и не могут противоречить им, как это и сказали 1800 лет тому назад ученики Христа (Деян. Ап. IV, 19): «Судите, справедливо ли слушать вас более, чем бога» и (V, 29) «Должно повиноваться больше богу, нежели
человекам».