Неточные совпадения
Решение этого вопроса им
кажется очень просто, как просто всегда
кажется решение трудного вопроса тому
человеку, который не понимает его.
Решение вопроса о том, как устроить жизнь, когда она в нашей власти, для
людей науки
кажется очень просто.
То, что все учения великих умов человечества так поражали
людей своим величием, что грубые
люди придавали им большей частью сверхъестественный характер и признавали основателей их полубогами, — то самое, что служит главным признаком значительности этих учений, — это самое обстоятельство и служит для книжников лучшим, как им
кажется, доказательством неправильности и отсталости этих учений.
«Жизнь определять нечего: всякий ее знает, вот и всё, и давайте жить», говорят в своем заблуждении
люди, поддерживаемые ложными учениями. И не зная, что такое жизнь и ее благо, им
кажется, что они живут, как может
казаться человеку, несомому по волнам без всякого направления, что он плывет туда, куда ему надобно и хочется.
Жизнь человеческая начинается только с проявления разумного сознания, — того самого, которое открывает
человеку одновременно и свою жизнь, и в настоящем и в прошедшем, и жизнь других личностей, и всё, неизбежно вытекающее из отношений этих личностей, страдания и смерть, — то самое, что производит в нем отрицание блага личной жизни и противоречие, которое, ему
кажется, останавливает его жизнь.
Человеку, находящемуся в этом заблуждении,
кажется, что жизнь раздваивается в нем.
Разве не то же самое и с ложным познанием
человека? То, что несомненно известно ему, — его разумное сознание —
кажется ему непознаваемым, потому что оно не просто, а то, что несомненно непостижимо для него — безграничное и вечное вещество, — то и
кажется ему самым познаваемым, потому что оно по отдалению своему от него
кажется ему просто.
Только
человеку с ложным представлением о жизни
кажется, что он знает предметы тем лучше, чем точнее они определяются пространством и временем; в действительности же мы знаем вполне только то, что не определяется ни пространством, ни временем — благо и закон разума.
Человеку представляется, что жизнь его останавливается и раздваивается, но эти задержки и колебания суть только обман сознания (подобный обману внешних чувств). Задержек и колебаний истинной жизни нет и не может быть: они только нам
кажутся при ложном взгляде на жизнь.
Только
человеку, понимающему свою жизнь в животном существовании, определяемом пространством и временем,
кажется, что разумное сознание проявлялось временами в животном существовании.
Человеку только
кажется иногда, что его стремление к благу имеет предметом удовлетворение требований животной личности.
Человеку прежде всего представляются видимые цели его личности целями его жизни. Цели эти видимы и потому
кажутся понятными.
Цели же, указываемые ему его разумным сознанием,
кажутся непонятными, потому что они невидимы. И
человеку сначала страшно отказаться от видимого и отдаться невидимому.
Человеку, извращенному ложными учениями мира, требования животного, которые исполняются сами собой и видимы, и на себе и на других,
кажутся просты и ясны, новые же невидимые требования разумного сознания представляются противоположными; удовлетворение их, которое не делается само собой, а которое надо совершать самому,
кажется чем-то сложным и неясным.
Проходят века, и загадка о благе жизни
человека остается для большинства
людей тою же неразрешимою загадкой. А между тем загадка разгадана уже давным-давно. И всем тем, которые узнают разгадку, всегда удивительным
кажется, как они сами не разгадали ее, —
кажется, что они давно уже знали, но только забыли ее: так просто и само собою напрашивается разрешение загадки, казавшейся столь трудной среди ложных учений нашего мира.
И разум, и рассуждение, и история, и внутреннее чувство — всё,
казалось бы, убеждает
человека в справедливости такого понимания жизни; но
человеку, воспитанному в учении мира, всё-таки
кажется, что удовлетворение требований его разумного сознания и его чувства не может быть законом его жизни.
«Да, но это что же? Это буддизм?» говорят на это обыкновенно
люди нашего времени. «Это нирвана, это стояние на столбу!» И когда они сказали это,
людям нашего времени
кажется, что они самым успешным образом опровергли то, что все очень хорошо знают и чего скрыть ни от кого нельзя: что жизнь личная бедственна и не имеет никакого смысла.
«Это буддизм, нирвана», говорят они, и им
кажется, что этими словами они опровергли всё то, что признавалось и признается миллиардами
людей и что каждый из нас в глубине души знает очень хорошо, — именно, что жизнь для целей личности губительна и бессмысленна, и что если есть какой-нибудь выход из этой губительности и бессмысленности, то выход этот несомненно ведет через отречение от блага личности.
Требования личности доведены до крайних пределов неразумия. Проснувшийся разум отрицает их. Но требования личности так разрослись, так загромоздили сознание
человека, что ему
кажется, что разум отрицает всю жизнь. Ему
кажется то, что если откинуть из своего сознания жизни всё то, что отрицает его разум, то ничего не останется. Он не видит уже того, что остается. Остаток, — тот остаток, в котором есть жизнь, ему
кажется ничем.
Все эти вопросы
кажутся очень простыми для
людей, не пытавшихся дать себе отчета в том чувстве, которое они называют любовью; но они не только не просты, они совершенно неразрешимы.
И не даром законник поставил Христу этот самый вопрос: кто ближний? Отвечать на эти вопросы
кажется очень легко только
людям, забывающим настоящие условия жизни человеческой.
Людям мирского учения, направившим свой разум на устройство известных условий существования,
кажется, что увеличение блага жизни происходит от лучшего внешнего устройства своего существования. Лучшее же внешнее устройство их существования зависит от большего насилия над
людьми, прямо противоположного любви. Так что, чем лучше их устройство, тем меньше у них остается возможности любви, возможности жизни.
Им
кажется, что существования
людей бывают более и менее хорошие, счастливые; существование бедного работника пли больного
человека, говорят они, дурное, несчастливое; существование богача или здорового
человека хорошее, счастливое; и они все силы разума своего напрягают на то, чтобы избежать дурного, несчастливого, бедного и болезненного существования и устроить себе хорошее, богатое и здоровое, счастливое.
Нам
кажется сначала, что с этого отношения нашего к миру и начинается наша жизнь, но наблюдения над собой и над другими
людьми показывают нам, что это отношение к миру, степень любви каждого из нас, не начались с этой жизнью, а внесены нами в жизнь из скрытого от нас нашим плотским рождением прошедшего; кроме того, мы видим, что всё течение нашей жизни здесь есть ничто иное, как неперестающее увеличение, усиление нашей любви, которое никогда не прекращается, но только скрывается от наших глаз плотской смертью.
Еще понятны смерти Паскаля, Гоголя; но — Шенье, Лермонтов и тысяча других
людей с только-что, как нам
кажется, начавшейся внутренней работой, которая так хорошо, нам
кажется, могла быть доделана здесь?
Но ведь это нам
кажется только. Никто из нас ничего не знает про те основы жизни, которые внесены другими в мир, и про то движение жизни, которое совершилось в нем, про те препятствия для движения жизни, которые есть в этом существе и, главное, про те другие условия жизни, возможные, но невидимые нам, в которые в другом существовании может быть поставлена жизнь этого
человека.
Совершается или нет в
человеке работа истинной жизни, мы не можем знать. Мы знаем это только про себя. Нам
кажется, что
человек умирает, когда этого ему не нужно, а этого не может быть. Умирает
человек только тогда, когда это необходимо для его блага, точно так же, как растет, мужает
человек только тогда, когда ему это нужно для его блага.
А между тем всякий
человек возрощен страданиями, вся жизнь его есть ряд страданий, испытываемых им и налагаемых им на другие существа, и,
казалось, пора бы ему привыкнуть к страданиям, не ужасаться перед ними и не спрашивать себя, зачем и за что страдания?
Но когда такого
человека постигает страдание, выходящее за пределы видимой ему связи страдания и заблуждения, — как, когда он страдает от причин, бывших всегда вне его личной деятельности или когда последствия его страданий не могут быть ни на что нужны ни его, ни чьей другой личности, — ему
кажется, что его постигает то, чего не должно быть, и он спрашивает себя: зачем? за что? и, не находя предмета, на который бы он мог направить свою деятельность, возмущается против страдания, и страдание его делается ужасным мучением.