Неточные совпадения
Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать
ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна
была весною даже и в городе.
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не
то, что всем животным и людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным
то, что накануне получена
была за номером с печатью и заголовком бумага о
том, чтобы к 9-ти часам утра
были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и один мужчина.
Всё лицо женщины
было той особенной белизны, которая бывает на лицах людей, проведших долгое время взаперти, и которая напоминает ростки картофеля в подвале.
Шестой ребенок, прижитый от проезжего цыгана,
была девочка, и участь ее
была бы
та же, но случилось так, что одна из двух старых барышень зашла в скотную, чтобы сделать выговор скотницам за сливки, пахнувшие коровой.
Старая барышня сделала выговор и за сливки и за
то, что пустили родившую женщину в скотную, и хотела уже уходить, как, увидав ребеночка, умилилась над ним и вызвалась
быть его крестной матерью.
За нее сватались, но она ни за кого не хотела итти, чувствуя, что жизнь ее с
теми трудовыми людьми, которые сватались за нее,
будет трудна ей, избалованной сладостью господской жизни.
И для Масловой теперь уже и не
было вопроса о
том, поступить или не поступить в прачки.
Она с соболезнованием смотрела теперь на
ту каторжную жизнь, которую вели в первых комнатах бледные, с худыми руками прачки, из которых некоторые уже
были чахоточные, стирая и гладя в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом и зимой окнами, и ужасалась мысли о
том, что и она могла поступить в эту каторгу.
Маслова курила уже давно, но в последнее время связи своей с приказчиком и после
того, как он бросил ее, она всё больше и больше приучалась
пить. Вино привлекало ее не только потому, что оно казалось ей вкусным, но оно привлекало ее больше всего потому, что давало ей возможность забывать всё
то тяжелое, что она пережила, и давало ей развязность и уверенность в своем достоинстве, которых она не имела без вина. Без вина ей всегда
было уныло и стыдно.
При
том же соблазняло ее и
было одной из причин окончательного решения
то, что сыщица сказала ей, что платья она может заказывать себе какие только пожелает, — бархатные, фаи, шелковые, бальные с открытыми плечами и руками.
Так прожила Маслова семь лет. За это время она переменила два дома и один раз
была в больнице. На седьмом году ее пребывания в доме терпимости и на восьмом году после первого падения, когда ей
было 26 лет, с ней случилось
то, за что ее посадили в острог и теперь вели на суд, после шести месяцев пребывания в тюрьме с убийцами и воровками.
В
то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда,
тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел перед собой и думал о
том, что предстоит ему нынче сделать и что
было вчера.
Выбрав из десятка галстуков и брошек
те, какие первые попались под руку, — когда-то это
было ново и забавно, теперь
было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и таким же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
«Исполняя взятую на себя обязанность
быть вашей памятью, —
было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны
быть в суде присяжных и потому не можете никак ехать с нами и Колосовым смотреть картины, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы не предполагаете уплатить в окружной суд штраф в 300 рублей, которые вы жалеете истратить на покупку лошади.] зa
то, что не явились во-время.
Записка
была продолжением
той искусной работы, которая вот уже два месяца производилась над ним княжной Корчагиной и состояла в
том, что незаметными нитями всё более и более связывала его с ней.
А между
тем, кроме
той обычной нерешительности перед женитьбой людей не первой молодости и не страстно влюбленных, у Нехлюдова
была еще важная причина, по которой он, если бы даже и решился, не мог сейчас сделать предложения.
Причина эта заключалась не в
том, что он 10 лет
тому назад соблазнил Катюшу и бросил ее, это
было совершенно забыто им, и он не считал это препятствием для своей женитьбы; причина эта
была в
том, что у него в это самое время
была с замужней женщиной связь, которая, хотя и
была разорвана теперь с его стороны, не
была еще признана разорванной ею.
Женщина эта
была жена предводителя
того уезда, на выборы которого ездил Нехлюдов.
Но волнение его
было напрасно: муж, предводитель дворянства
того самого уезда, в котором
были главные имения Нехлюдова, извещал Нехлюдова о
том, что в конце мая назначено экстренное земское собрание, и что он просит Нехлюдова непременно приехать и donner un coup d’épaule [поддержать] в предстоящих важных вопросах на земском собрании о школах и подъездных путях, при которых ожидалось сильное противодействие реакционной партии.
То, что не
было ответа,
было отчасти хорошим признаком.
Нехлюдов слышал, что там
был теперь какой-то офицер, ухаживавший за нею, и это мучало его ревностью и вместе с
тем радовало надеждой на освобождение от томившей его лжи.
Письмо это
было и приятно и неприятно Нехлюдову, Приятно
было чувствовать свою власть над большою собственностью и неприятно
было то, что во время своей первой молодости он
был восторженным последователем Герберта Спенсера и в особенности, сам
будучи большим землевладельцем,
был поражен его положением в «Social statics» о
том, что справедливость не допускает частной земельной собственности.
С прямотой и решительностью молодости он не только говорил о
том, что земля не может
быть предметом частной собственности, и не только в университете писал сочинение об этом, но и на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам, не желая противно своим убеждениям владеть землею.
Теперь, сделавшись по наследству большим землевладельцем, он должен
был одно из двух: или отказаться от своей собственности, как он сделал это десять лет
тому назад по отношению 200 десятин отцовской земли, или молчаливым соглашением признать все свои прежние мысли ошибочными и ложными.
Служить он не хотел, а между
тем уже
были усвоены роскошные привычки жизни, от которых он считал, что не может отстать.
Да и не за чем
было, так как не
было уже ни
той силы убеждения, ни
той решимости, ни
того тщеславия и желания удивить, которые
были в молодости.
Семь лет
тому назад он бросил службу, решив, что у него
есть призвание к живописи, и с высоты художественной деятельности смотрел несколько презрительно на все другие деятельности.
Тотчас же найдя в ящике огромного стола, под отделом срочные,повестку, в которой значилось, что в суде надо
было быть в одиннадцать, Нехлюдов сел писать княжне записку о
том, что он благодарит за приглашение и постарается приехать к обеду. Но, написав одну записку, он разорвал ее:
было слишком интимно; написал другую —
было холодно, почти оскорбительно. Он опять разорвал и пожал в стене пуговку. В двери вошел в сером коленкоровом фартуке пожилой, мрачного вида, бритый с бакенбардами лакей.
В пользу женитьбы вообще
было, во-первых,
то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни; во-вторых, и главное,
то, что Нехлюдов надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни. Это
было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще
было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) —
было, во-первых,
то, что она
была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще
то, что она выше всех других людей ценила его, стало
быть, по его понятиям, понимала его.
Против же женитьбы на Мисси в частности
было, во-первых,
то, что очень вероятно можно бы
было найти девушку имеющую еще гораздо больше достоинств, чем Мисси, и потому более достойную его, и, во-вторых,
то, что ей
было 27 лет, и потому, наверное, у нее
были уже прежние любови, — и эта мысль
была мучительной для Нехлюдова.
И это сознание
того, что он может и должен медлить решением,
было приятно ему.
На всех
был, — несмотря на
то, что многих это оторвало от дела и что они говорили, что тяготятся этим, — на всех
был отпечаток некоторого удовольствия сознания совершения общественного важного дела.
Те, кто не
были знакомы, поспешили познакомиться с Нехлюдовым, очевидно считая это за особую честь.
То же, что он выговаривал хорошо по-английски, по-французски и по-немецки, что на нем
было белье, одежда, галстук и запонки от самых первых поставщиков этих товаров, никак не могло служить — он сам понимал — причиной признания своего превосходства.
А между
тем он несомненно признавал это свое превосходство и принимал выказываемые ему знаки уважения как должное и оскорблялся, когда этого не
было.
Это
был Петр Герасимович (Нехлюдов никогда и не знал и даже немного хвастал
тем, что не знает его фамилии), бывший учитель детей его сестры.
Он рассказывал про
тот удивительный оборот, который умел дать делу знаменитый адвокат и по которому одна из сторон, старая барыня, несмотря на
то, что она
была совершенно права, должна
будет ни за что заплатить большие деньги противной стороне.
Жена сказала, что если так,
то и обеда не
будет, чтобы он и не ждал обеда дома.
Бреве
был тот товарищ прокурора, который должен
был обвинять в этом заседании.
Они провожали товарища, много
пили и играли до 2 часов, а потом поехали к женщинам в
тот самый дом, в котором шесть месяцев
тому назад еще
была Маслова, так что именно дело об отравлении он не успел прочесть и теперь хотел пробежать его.
Больше всего народа
было около залы гражданского отделения, в которой шло
то дело, о котором говорил представительный господин присяжным, охотник до судейских дел.
В сделанный перерыв из этой залы вышла
та самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца, не имевшего на это имущество никакого права, — это знали и судьи, а
тем более истец и его адвокат; но придуманный ими ход
был такой, что нельзя
было не отнять имущество у старушки и не отдать его дельцу.
Судебный пристав этот
был честный человек, университетского образования, но не мог нигде удержаться на месте, потому что
пил запоем. Три месяца
тому назад одна графиня, покровительница его жены, устроила ему это место, и он до сих пор держался на нем и радовался этому.
И наконец третий член суда,
тот самый Матвей Никитич, который всегда опаздывал, — этот член
был бородатый человек с большими, вниз оттянутыми, добрыми глазами.
Теперь он загадал, что если число шагов до кресла от двери кабинета
будет делиться на три без остатка,
то новый режим вылечит его от катара, если же не
будет делиться,
то нет.
Сущность дела об отравлении он знал в общих чертах и составил уже план речи, но ему нужны
были еще некоторые данные, и их
то он теперь поспешно и выписывал из дела.
То же, что труд его в суде, состоящий в
том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга,
был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову, и он не только не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с хорошими господами.
Бочковой
было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в
той же гостинице «Мавритания». Под судом и следствием не
была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело и с такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «да, Евфимия, и Бочкова, копию получила, и горжусь этим, и смеяться никому не позволю». Бочкова, не дожидаясь
того, чтобы ей сказали сесть, тотчас же села, как только кончились вопросы.
Нехлюдов между
тем, надев pince-nez, глядел на подсудимых по мере
того, как их допрашивали. — «Да не может
быть, — думал он, не спуская глаз с лица подсудимой, — но как же Любовь?», думал он, услыхав ее ответ.