Неточные совпадения
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не то,
что всем животным и людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным то,
что накануне получена была за номером с печатью и заголовком бумага о том, чтобы к 9-ти часам утра были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и один мужчина.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до
чего доводит дурное, не
такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем,
что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Шестой ребенок, прижитый от проезжего цыгана, была девочка, и участь ее была бы та же, но случилось
так,
что одна из двух старых барышень зашла в скотную, чтобы сделать выговор скотницам за сливки, пахнувшие коровой.
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное,
что она беременна.
От них она поступила горничной к становому, но могла прожить там только три месяца, потому
что становой, пятидесятилетний старик, стал приставать к ней, и один раз, когда он стал особенно предприимчив, она вскипела, назвала его дураком и старым чортом и
так толкнула в грудь,
что он упал.
Нового места не выходило, но случилось
так,
что, придя в контору, поставляющую прислуг, Маслова встретила там барыню в перстнях и браслетах на пухлых голых руках.
И околоточный сказал ей,
что она может жить
так, только получив желтый билет и подчинившись осмотру.
Так прожила Маслова семь лет. За это время она переменила два дома и один раз была в больнице. На седьмом году ее пребывания в доме терпимости и на восьмом году после первого падения, когда ей было 26 лет, с ней случилось то, за
что ее посадили в острог и теперь вели на суд, после шести месяцев пребывания в тюрьме с убийцами и воровками.
Управляющий писал,
что ему, Нехлюдову, необходимо самому приехать, чтобы утвердиться в правах наследства и, кроме того, решить вопрос о том, как продолжать хозяйство:
так ли, как оно велось при покойнице, или, как он это и предлагал покойной княгине и теперь предлагает молодому князю, увеличить инвентарь и всю раздаваемую крестьянам землю обрабатывать самим.
Управляющий писал,
что такая эксплуатация будет гораздо выгоднее.
Замедлил же он высылкой потому,
что никак не мог собрать с крестьян, которые в своей недобросовестности дошли до
такой степени,
что для понуждения их необходимо было обратиться к власти.
Да и не за
чем было,
так как не было уже ни той силы убеждения, ни той решимости, ни того тщеславия и желания удивить, которые были в молодости.
Жена сказала,
что если
так, то и обеда не будет, чтобы он и не ждал обеда дома.
На этом он уехал, боясь,
что она сдержит свою угрозу,
так как от нее всего можно было ожидать.
— Ну, хорошо, отравление,
так отравление, — сказал председатель, сообразив,
что это
такое дело, которое можно кончить до 4-х часов, а потом уехать. — А Матвея Никитича нет?
—
Так скажите ему, если увидите,
что мы начнем с отравления.
Выйдя в коридор, секретарь встретил Бреве. Подняв высоко плечи, он, в расстегнутом мундире, с портфелем под мышкой, чуть не бегом, постукивая каблуками и махая свободной рукой
так,
что плоскость руки была перпендикулярна к направлению его хода, быстро шагал по коридору.
— Я сказал,
что не могу, — сказал товарищ прокурора, — зa отсутствием свидетелей,
так и заявлю суду.
В сделанный перерыв из этой залы вышла та самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца, не имевшего на это имущество никакого права, — это знали и судьи, а тем более истец и его адвокат; но придуманный ими ход был
такой,
что нельзя было не отнять имущество у старушки и не отдать его дельцу.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал
так,
что старушка с цветами осталась не при
чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
— Не опускайте руки, держите
так, — обратился он к молодому человеку, опустившему руку, —
что по делу, по которому…
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки буду и буду говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом, как бы испугавшись, не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь,
что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их и опять собирали.
Что-то было
такое необыкновенное в выражении лица и страшное и жалкое в значении сказанных ею слов, в этой улыбке и в том быстром взгляде, которым она окинула при этом залу,
что председатель потупился, и в зале на минуту установилась совершенная тишина. Тишина была прервана чьим-то смехом из публики. Кто-то зашикал. Председатель поднял голову и продолжал вопросы...
Читал он внятно и громко, но
так быстро,
что голос его, неправильно выговаривавший л и р, сливался в один неперестающий, усыпительный гул.
— Когда же Евфимии Бочковой был предъявлен ее счет в банке на 1800 рублей серебром, — продолжал читать секретарь, — и спрошено: откуда у нее взялись
такие деньги, она показала,
что они нажиты ею в продолжение двенадцати лет вместе с Симоном Картинкиным, за которого она собиралась выйти замуж.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того,
что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед тем,
что могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
Когда кончилось чтение обвинительного акта, председатель, посоветовавшись с членами, обратился к Картинкину с
таким выражением, которое явно говорило,
что теперь уже мы всё и наверное узнаем самым подробным образом.
— Не виновата я ни в
чем, — бойко и твердо заговорила обвиняемая. — Я и в номер не входила… А как эта паскуда вошла,
так она и сделала дело.
— Ни в
чем не виновата, — быстро заговорила она, — как сначала говорила,
так и теперь говорю: не брала, не брала и не брала, ничего я не брала, а перстень он мне сам дал…
Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том,
что он никак не может и не должен соединить свою судьбу с
такой девушкой, то очень легко могло бы случиться,
что он, с своей прямолинейностью во всем, решил бы,
что нет никаких причин не жениться на девушке, кто бы она ни была, если только он любит ее. Но тетушки не говорили ему про свои опасения, и он
так и уехал, не сознав своей любви к этой девушке.
Когда он был девственником и хотел остаться
таким до женитьбы, то родные его боялись за его здоровье, и даже мать не огорчилась, а скорее обрадовалась, когда узнала,
что он стал настоящим мужчиной и отбил какую-то французскую даму у своего товарища.
Точно
так же, когда Нехлюдов, достигнув совершеннолетия, отдал то небольшое имение, которое он наследовал от отца, крестьянам, потому
что считал несправедливым владенье землею, — этот поступок его привел в ужас его мать и родных и был постоянным предметом укора и насмешки над ним всех его родственников.
В особенности развращающе действует на военных
такая жизнь потому,
что если невоенный человек ведет
такую жизнь, он в глубине души не может не стыдиться
такой жизни. Военные же люди считают,
что это
так должно быть, хвалятся, гордятся
такою жизнью, особенно в военное время, как это было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью на войне, и потому
такая беззаботная, веселая жизнь не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
Нехлюдову хотелось спросить Тихона про Катюшу:
что она? как живет? не выходит ли замуж? Но Тихон был
так почтителен и вместе строг,
так твердо настаивал на том, чтобы самому поливать из рукомойника на руки воду,
что Нехлюдов не решился спрашивать его о Катюше и только спросил про его внуков, про старого братцева жеребца, про дворняжку Полкана. Все были живы, здоровы, кроме Полкана, который взбесился в прошлом году.
— Поблагодарите тетушку. А как я рад,
что приехал, — сказал Нехлюдов, чувствуя,
что на душе у него становится
так же светло и умильно, как бывало прежде.
Он чувствовал,
что влюблен, но не
так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам не решался признаться себе в том,
что он любит, и когда он был убежден в том,
что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в
чем состоит любовь, и
что из нее может выйти.
В глубине души он знал,
что ему надо ехать, и
что не за
чем теперь оставаться у теток, знал,
что ничего из этого не могло выйти хорошего, но было
так радостно и приятно,
что он не говорил этого себе и оставался.
Так казалось Нехлюдову, когда он взглядывал на ее стройную фигуру в белом платье с складочками и на сосредоточенно радостное лицо, по выражению которого он видел,
что точь-в-точь то же,
что поет в его душе, поет и в ее душе.
— Христос воскресе! — сказала Матрена Павловна, склоняя голову и улыбаясь, с
такой интонацией, которая говорила,
что нынче все равными, обтерев рот свернутым мышкой платком, она потянулась к нему губами.
—
Что же это вы делаете? — вскрикнула она
таким голосом, как будто он безвозвратно разбил что-то бесконечно драгоценное, и побежала от него рысью.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было
так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того,
что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о
чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Но к вечеру случилось
так,
что она должна была итти в комнату рядом с той, которую он занимал.
Так прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов знал,
что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе было темно, сыро, тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под кручью перед домом, слышны были странные звуки: это ломался лед.
Сердце его колотилось в груди
так,
что он слышал его; дыханье то останавливалось, то вырывалось тяжелым вздохом.
Туман был
так тяжел,
что, отойдя на пять шагов от дома, уже не было видно его окон, а только чернеющая масса, из которой светил красный, кажущийся огромным свет от лампы.
«
Что же это: большое счастье или большое несчастье случилось со мной?» спрашивал он себя. «Всегда
так, все
так», сказал он себе и пошел спать.
Пришедшим слепым нищим он дал рубль, на чай людям он роздал 15 рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи Ивановны, при нем ободрала себе в кровь ногу, то он, вызвавшись сделать ей перевязку, ни минуты не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками платок (Софья Ивановна знала,
что такие платки стоят не меньше 15 рублей дюжина) и сделал из него бинты для Сюзетки.
Тетушки не видали еще
таких и не знали,
что у этого Шенбока было 200 тысяч долгу, которые — он знал — никогда не заплатятся, и
что поэтому 25 рублей меньше или больше не составляли для него расчета.
— То-то ты
так вдруг полюбил тетушек, — сказал ему Шенбок, увидав Катюшу, —
что неделю живешь у них. Это и я на твоем месте не уехал бы. Прелесть!
Он думал еще и о том,
что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем,
что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать. Думал он еще о том,
что надо дать ей денег, не для нее, не потому,
что ей эти деньги могут быть нужны, а потому,
что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.