Неточные совпадения
В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила
с своими конвойными к зданию окружного суда, тот
самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой, пружинной
с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки
с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел перед
собой и думал о том, что предстоит ему нынче сделать и что было вчера.
«Да не может быть», продолжал
себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та
самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил
с этой женщиной.
Нехлюдов в это лето у тетушек переживал то восторженное состояние, когда в первый раз юноша не по чужим указаниям, а
сам по
себе познает всю красоту и важность жизни и всю значительность дела, предоставленного в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и своего и всего мира и отдается этому совершенствованию не только
с надеждой, но и
с полной уверенностью достижения всего того совершенства, которое он воображает
себе.
В глубине, в
самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему,
с сознанием этого поступка, нельзя не только
самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать
себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал
себя. А ему нужно было считать
себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
Смысл его речи, за исключением цветов красноречия, был тот, что Маслова загипнотизировала купца, вкравшись в его доверие, и, приехав в номер
с ключом за деньгами, хотела
сама всё взять
себе, но, будучи поймана Симоном и Евфимьей, должна была поделиться
с ними. После же этого, чтобы скрыть следы своего преступления, приехала опять
с купцом в гостиницу и там отравила его.
Она молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно. «В
самом деле, приехать к людям для того, чтобы наводить на них скуку», подумал он о
себе и, стараясь быть любезным, сказал, что
с удовольствием пойдет, если княгиня примет.
Давно он не встречал дня
с такой энергией. Вошедшей к нему Аграфене Петровне он тотчас же
с решительностью, которой он
сам не ожидал от
себя, объявил, что не нуждается более в этой квартире и в ее услугах. Молчаливым соглашением было установлено, что он держит эту большую и дорогую квартиру для того, чтобы в ней жениться. Сдача квартиры, стало быть, имела особенное значение. Аграфена Петровна удивленно посмотрела на него.
Удивительное дело:
с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он
сам себе,
с тех пор другие перестали быть противными ему; напротив, он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.
Дьячок же между тем не переставая сначала читал, а потом пел попеременкам
с хором из арестантов разные славянские,
сами по
себе мало понятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понятные молитвы.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то что вспомнил
себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал
себя таким же,
с той же свежестью, чистотой и исполненным
самых великих возможностей будущим и вместе
с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
Ну-с, другое дело — прошение на Высочайшее имя Федосии Бирюковой — написано; если поедете в Петербург, возьмите
с собой,
сами подайте и попросите.
Нехлюдов теперь уже не мог без неловкости и упрека
самому себе общаться
с людьми этой среды.
— Прошу покорно, садитесь, а меня извините. Я буду ходить, если позволите, — сказал он, заложив руки в карманы своей куртки и ступая легкими мягкими шагами по диагонали большого строгого стиля кабинета. — Очень рад
с вами познакомиться и,
само собой, сделать угодное графу Ивану Михайловичу, — говорил он, выпуская душистый голубоватый дым и осторожно относя сигару ото рта, чтобы не сронить пепел.
Фанарин встал и, выпятив свою белую широкую грудь, по пунктам,
с удивительной внушительностью и точностью выражения, доказал отступление суда в шести пунктах от точного смысла закона и, кроме того, позволил
себе, хотя вкратце, коснуться и
самого дела по существу и вопиющей несправедливости его решения.
Сковородников был материалист, дарвинист и считал всякие проявления отвлеченной нравственности или, еще хуже, религиозности не только презренным безумием, но личным
себе оскорблением. Вся эта возня
с этой проституткой и присутствие здесь, в Сенате, защищающего ее знаменитого адвоката и
самого Нехлюдова было ему в высшей степени противно.
Молодой человек, так же добродушно улыбаясь, как и
сама Лидия, поздоровался
с гостем и, когда Нехлюдов сел на его место, взял
себе стул от окна и сел рядом. Из другой двери вышел еще белокурый гимназист лет 16 и молча сел на подоконник.
Глядя на Mariette, он любовался ею, но знал, что она лгунья, которая живет
с мужем, делающим свою карьеру слезами и жизнью сотен и сотен людей, и ей это совершенно всё равно, и что всё, что она говорила вчера, было неправда, а что ей хочется — он не знал для чего, да и она
сама не знала — заставить его полюбить
себя.
Сестра Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская была старше брата на 10 лет. Он рос отчасти под ее влиянием. Она очень любила его мальчиком, потом, перед
самым своим замужеством, они сошлись
с ним почти как ровные: она — двадцатипятилетняя, девушка, он — пятнадцатилетний мальчик. Она тогда была влюблена в его умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба любили Николеньку и любили в нем и
себе то, что было в них хорошего и единящего всех людей.
— Какой смысл имеет отдача земли крестьянам
с платой им
самим же
себе? — говорил он. — Если уж он хотел это сделать, мог продать им через крестьянский банк. Это имело бы смысл. Вообще это поступок граничащий
с ненормальностью, — говорил Игнатий Никифорович, подумывая уже об опеке, и требовал от жены, чтобы она серьезно переговорила
с братом об этом его странном намерении.
— Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали
самые ужасные злодейства, не чувствуя
себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то
самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, т. е. чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться
с людьми, как
с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой
самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков
с людьми не падала ни на кого отдельно.
Ее поражало то, что эта красивая девушка из богатого генеральского дома, говорившая на трех языках, держала
себя как
самая простая работница, отдавала
с себя другим все, что присылал ей ее богатый брат, и одевалась и обувалась не только просто, но бедно, не обращая никакого внимания на свою наружность.
Так, захватив сотни таких, очевидно не только не виноватых, но и не могущих быть вредными правительству людей, их держали иногда годами в тюрьмах, где они заражались чахоткой, сходили
с ума или
сами убивали
себя; и держали их только потому, что не было причины выпускать их, между тем как, будучи под рукой в тюрьме, они могли понадобиться для разъяснения какого-нибудь вопроса при следствии.
Были среди них люди, ставшие революционерами потому, что искренно считали
себя обязанными бороться
с существующим злом; но были и такие, которые избрали эту деятельность из эгоистических, тщеславных мотивов; большинство же было привлечено к революции знакомым Нехлюдову по военному времени желанием опасности, риска, наслаждением игры своей жизнью — чувствами, свойственными
самой обыкновенной энергической молодежи.
Когда он думал и говорил о том, что даст революция народу, он всегда представлял
себе тот
самый народ, из которого он вышел, в тех же почти условиях, но только
с землей и без господ и чиновников.
— Дело мое к вам в следующем, — начал Симонсон, когда-тo они вместе
с Нехлюдовым вышли в коридор. В коридоре было особенно слышно гуденье и взрывы голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но Симонсон, очевидно, не смущался этим. — Зная ваше отношение к Катерине Михайловне, — начал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя в лицо Нехлюдова, — считаю
себя обязанным, — продолжал он, но должен был остановиться, потому что у
самой двери два голоса кричали враз, о чем-то споря...
— Она? — Марья Павловна остановилась, очевидно желая как можно точнее ответить на вопрос. — Она? — Видите ли, она, несмотря на ее прошедшее, по природе одна из
самых нравственных натур… и так тонко чувствует… Она любит вас, хорошо любит, и счастлива тем, что может сделать вам хоть то отрицательное добро, чтобы не запутать вас
собой. Для нее замужество
с вами было бы страшным падением, хуже всего прежнего, и потому она никогда не согласится на это. А между тем ваше присутствие тревожит ее.
Она сказала ему то
самое, что он только что говорил
себе, но теперь уже он этого не думал, а думал и чувствовал совсем другое. Ему не только было стыдно, но было жалко всего того, что он терял
с нею.