Неточные совпадения
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже
себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот
самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда, тот
самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел перед
собой и думал о том, что предстоит ему нынче сделать и что было вчера.
Так что доводов было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы эти были равны, и Нехлюдов, смеясь
сам над
собою, называл
себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им, не зная, к какой из двух вязанок обратиться.
«Да не может быть», продолжал
себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та
самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Нехлюдов в это лето у тетушек переживал то восторженное состояние, когда в первый раз юноша не по чужим указаниям, а
сам по
себе познает всю красоту и важность жизни и всю значительность дела, предоставленного в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и своего и всего мира и отдается этому совершенствованию не только с надеждой, но и с полной уверенностью достижения всего того совершенства, которое он воображает
себе.
Приехал он в конце марта, в Страстную пятницу, по
самой распутице, под проливным дождем, так что приехал до нитки промокший и озябший, но бодрый и возбужденный, каким он всегда чувствовал
себя в это время.
Он чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он
сам не решался признаться
себе в том, что он любит, и когда он был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от
себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье не только неловко и стыдно, но гадко на
себя. Ему бы надо было поверить
себе, но он не понял, что эта неловкость и стыд были
самые добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что это говорит в нем его глупость, что надо делать, как все делают.
Весь вечер он был
сам не свой: то входил к тетушкам, то уходил от них к
себе и на крыльцо и думал об одном, как бы одну увидать ее; но и она избегала его, и Матрена Павловна старалась не выпускать ее из вида.
В глубине, в
самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только
самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать
себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал
себя. А ему нужно было считать
себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
— Купец был уже в экстазе, — слегка улыбаясь, говорила Китаева, — и у нас продолжал пить и угощать девушек; но так как у него не достало денег, то он послал к
себе в номер эту
самую Любашу, к которой он получил предилекция, — сказала она, взглянув на подсудимую.
Смысл его речи, за исключением цветов красноречия, был тот, что Маслова загипнотизировала купца, вкравшись в его доверие, и, приехав в номер с ключом за деньгами, хотела
сама всё взять
себе, но, будучи поймана Симоном и Евфимьей, должна была поделиться с ними. После же этого, чтобы скрыть следы своего преступления, приехала опять с купцом в гостиницу и там отравила его.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они, те
самые, чья судьба решилась, всё так же неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о
себе.
«Нет, это невозможно так оставить», — проговорил
сам с
собой Нехлюдов, совершенно забыв свое дурное чувство, и,
сам не зная зачем, поспешил в коридор еще раз взглянуть на нее.
Она молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно. «В
самом деле, приехать к людям для того, чтобы наводить на них скуку», подумал он о
себе и, стараясь быть любезным, сказал, что с удовольствием пойдет, если княгиня примет.
— Едва ли, — сказал Нехлюдов и, чувствуя стыд, он
сам не знал, за
себя или за нее, он покраснел и поспешно вышел.
Он говорил
себе, что желал этого для того, чтобы она избавилась от страданий, a в действительности он желал этого для того, чтобы
самому избавиться от вида ее страданий.
Он вспомнил, как он когда-то гордился своей прямотой, как ставил
себе когда-то правилом всегда говорить правду и действительно был правдив, и как он теперь был весь во лжи — в
самой страшной лжи, во лжи, признаваемой всеми людьми, окружающими его, правдой.
Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял
себе правила, которым намеревался следовать уже навсегда: писал дневник и начинал новую жизнь, которую он надеялся никогда уже не изменять, — turning a new leaf, [превернуть страницу,] как он говорил
себе. Но всякий раз соблазны мира улавливали его, и он,
сам того не замечая, опять падал, и часто ниже того, каким он был прежде.
Он молился, просил Бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между тем то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся в его сознании. Он почувствовал
себя Им и потому почувствовал не только свободу, бодрость и радость жизни, но почувствовал всё могущество добра. Всё, всё
самое лучшее, что только мог сделать человек, он чувствовал
себя теперь способным сделать.
Давно он не встречал дня с такой энергией. Вошедшей к нему Аграфене Петровне он тотчас же с решительностью, которой он
сам не ожидал от
себя, объявил, что не нуждается более в этой квартире и в ее услугах. Молчаливым соглашением было установлено, что он держит эту большую и дорогую квартиру для того, чтобы в ней жениться. Сдача квартиры, стало быть, имела особенное значение. Аграфена Петровна удивленно посмотрела на него.
Дорогой в суд, проезжая по тем же улицам, на том же извозчике, Нехлюдов удивлялся
сам на
себя, до какой степени он нынче чувствовал
себя совсем другим человеком.
Дьячок же между тем не переставая сначала читал, а потом пел попеременкам с хором из арестантов разные славянские,
сами по
себе мало понятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понятные молитвы.
Прежде Нехлюдов играл своим чувством любования
самого на
себя, на свое раскаяние; теперь ему просто было страшно.
— Дурак! — не мог удержаться не сказать Нехлюдов, особенно за то, что в этом слове «товарищ» он чувствовал, что Масленников снисходил до него, т. е., несмотря на то, что исполнял
самую нравственно-грязную и постыдную должность, считал
себя очень важным человеком и думал если не польстить, то показать, что он всё-таки не слишком гордится своим величием, называя
себя его товарищем.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то что вспомнил
себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал
себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным
самых великих возможностей будущим и вместе с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
Он сел опять на крылечко и, вдыхая в
себя наполнивший теплый воздух крепкий запах молодого березового листа, долго глядел на темневший сад и слушал мельницу, соловьев и еще какую-то птицу, однообразно свистевшую в кусте у
самого крыльца.
Ну-с, другое дело — прошение на Высочайшее имя Федосии Бирюковой — написано; если поедете в Петербург, возьмите с
собой,
сами подайте и попросите.
Фанарин встал и, выпятив свою белую широкую грудь, по пунктам, с удивительной внушительностью и точностью выражения, доказал отступление суда в шести пунктах от точного смысла закона и, кроме того, позволил
себе, хотя вкратце, коснуться и
самого дела по существу и вопиющей несправедливости его решения.
Сковородников был материалист, дарвинист и считал всякие проявления отвлеченной нравственности или, еще хуже, религиозности не только презренным безумием, но личным
себе оскорблением. Вся эта возня с этой проституткой и присутствие здесь, в Сенате, защищающего ее знаменитого адвоката и
самого Нехлюдова было ему в высшей степени противно.
— Сенат не имеет права сказать этого. Если бы Сенат позволял
себе кассировать решения судов на основании своего взгляда на справедливость
самих решений, не говоря уже о том, что Сенат потерял бы всякую точку опоры и скорее рисковал бы нарушать справедливость, чем восстановлять ее, — сказал Селенин, вспоминая предшествовавшее дело, — не говоря об этом, решения присяжных потеряли бы всё свое значение.
Но, несмотря на
самое точное и добросовестное исполнение всего того, что от него требовалось, он не нашел в этой службе удовлетворения своей потребности быть полезным и не мог вызвать в
себе сознания того, что он делает то, что должно.
И от этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в нем, он вспомнил
себя таким, каким он был тогда; и в особенности после того как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь почувствовал всё это «не то», и ему стало мучительно грустно. Это же
самое — после первого впечатления радости увидать старого приятеля — почувствовал и Нехлюдов.
Она вдруг стала серьезной, недовольной своею жизнью и, чего-то ищущая, к чему-то стремящаяся, не то что притворилась, а действительно усвоила
себе точно то
самое душевное настроение, — хотя она словами никак не могла бы выразить, в чем оно состояло, — в каком был Нехлюдов в эту минуту.
Молодой человек, так же добродушно улыбаясь, как и
сама Лидия, поздоровался с гостем и, когда Нехлюдов сел на его место, взял
себе стул от окна и сел рядом. Из другой двери вышел еще белокурый гимназист лет 16 и молча сел на подоконник.
Глядя на Mariette, он любовался ею, но знал, что она лгунья, которая живет с мужем, делающим свою карьеру слезами и жизнью сотен и сотен людей, и ей это совершенно всё равно, и что всё, что она говорила вчера, было неправда, а что ей хочется — он не знал для чего, да и она
сама не знала — заставить его полюбить
себя.
Сестра Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская была старше брата на 10 лет. Он рос отчасти под ее влиянием. Она очень любила его мальчиком, потом, перед
самым своим замужеством, они сошлись с ним почти как ровные: она — двадцатипятилетняя, девушка, он — пятнадцатилетний мальчик. Она тогда была влюблена в его умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба любили Николеньку и любили в нем и
себе то, что было в них хорошего и единящего всех людей.
— Какой смысл имеет отдача земли крестьянам с платой им
самим же
себе? — говорил он. — Если уж он хотел это сделать, мог продать им через крестьянский банк. Это имело бы смысл. Вообще это поступок граничащий с ненормальностью, — говорил Игнатий Никифорович, подумывая уже об опеке, и требовал от жены, чтобы она серьезно переговорила с братом об этом его странном намерении.
— Ну, уж вы мне предоставьте решать мои дела
самому и знать, что надо читать и что не надо, — сказал Нехлюдов, побледнев, и, чувствуя, что у него холодеют руки, и он не владеет
собой, замолчал и стал пить чай.
— Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали
самые ужасные злодейства, не чувствуя
себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то
самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, т. е. чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой
самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не падала ни на кого отдельно.
Ее поражало то, что эта красивая девушка из богатого генеральского дома, говорившая на трех языках, держала
себя как
самая простая работница, отдавала с
себя другим все, что присылал ей ее богатый брат, и одевалась и обувалась не только просто, но бедно, не обращая никакого внимания на свою наружность.
После фабрики она жила в деревне, потом приехала в город и на квартире, где была тайная типография, была арестована и приговорена к каторге. Марья Павловна не рассказывала никогда этого
сама, но Катюша узнала от других, что приговорена она была к каторге за то, что взяла на
себя выстрел, который во время обыска был сделан в темноте одним из революционеров.
Она хорошенько не знала, какие свойства он приписывает ей, но, на всякий случай, чтобы не обмануть его, старалась всеми силами вызвать в
себе самые лучшие свойства, какие только она могла
себе представить.
Он боялся, чтобы под влиянием тех тяжелых и развращающих условий, в которых она находилась во время переезда, она не впала бы вновь в то прежнее состояние разлада
самой с
собой и отчаянности в жизни, в котором она раздражалась против него и усиленно курила и пила вино, чтобы забыться.
Так, захватив сотни таких, очевидно не только не виноватых, но и не могущих быть вредными правительству людей, их держали иногда годами в тюрьмах, где они заражались чахоткой, сходили с ума или
сами убивали
себя; и держали их только потому, что не было причины выпускать их, между тем как, будучи под рукой в тюрьме, они могли понадобиться для разъяснения какого-нибудь вопроса при следствии.
Были среди них люди, ставшие революционерами потому, что искренно считали
себя обязанными бороться с существующим злом; но были и такие, которые избрали эту деятельность из эгоистических, тщеславных мотивов; большинство же было привлечено к революции знакомым Нехлюдову по военному времени желанием опасности, риска, наслаждением игры своей жизнью — чувствами, свойственными
самой обыкновенной энергической молодежи.
Красное лицо этого офицера, его духи, перстень и в особенности неприятный смех были очень противны Нехлюдову, но он и нынче, как и во всё время своего путешествия, находился в том серьезном и внимательном расположении духа, в котором он не позволял
себе легкомысленно и презрительно обращаться с каким бы то ни было человеком и считал необходимым с каждым человеком говорить «во-всю», как он
сам с
собой определял это отношение.
Когда он думал и говорил о том, что даст революция народу, он всегда представлял
себе тот
самый народ, из которого он вышел, в тех же почти условиях, но только с землей и без господ и чиновников.
— Дело мое к вам в следующем, — начал Симонсон, когда-тo они вместе с Нехлюдовым вышли в коридор. В коридоре было особенно слышно гуденье и взрывы голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но Симонсон, очевидно, не смущался этим. — Зная ваше отношение к Катерине Михайловне, — начал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя в лицо Нехлюдова, — считаю
себя обязанным, — продолжал он, но должен был остановиться, потому что у
самой двери два голоса кричали враз, о чем-то споря...
— Она? — Марья Павловна остановилась, очевидно желая как можно точнее ответить на вопрос. — Она? — Видите ли, она, несмотря на ее прошедшее, по природе одна из
самых нравственных натур… и так тонко чувствует… Она любит вас, хорошо любит, и счастлива тем, что может сделать вам хоть то отрицательное добро, чтобы не запутать вас
собой. Для нее замужество с вами было бы страшным падением, хуже всего прежнего, и потому она никогда не согласится на это. А между тем ваше присутствие тревожит ее.