Неточные совпадения
На ногах женщины были полотняные чулки,
на чулках — острожные коты, голова была повязана белой косынкой, из-под которой, очевидно умышленно, были выпущены колечки вьющихся черных
волос.
Обмыв там холодной водой мускулистое, обложившееся жиром белое тело и вытершись лохматой простыней, он надел чистое выглаженное белье, как зеркало, вычищенные ботинки и сел перед туалетом расчесывать двумя щетками небольшую черную курчавую бороду и поредевшие
на передней части головы вьющиеся
волосы.
Началась обычная процедура: перечисление присяжных заседателей, рассуждение о неявившихся, наложение
на них штрафов и решение о тех, которые отпрашивались, и пополнение неявившихся запасными. Потом председатель сложил билетики, вложил их в стеклянную вазу и стал, немного засучив шитые рукава мундира и обнажив сильно поросшие
волосами руки, с жестами фокусника, вынимать по одному билетику, раскатывать и читать их. Потом председатель спустил рукава и предложил священнику привести заседателей к присяге.
Когда присяжные все взошли по ступенькам
на возвышение, священник, нагнув
на бок лысую и седую голову, пролез ею в насаленную дыру епитрахили и, оправив жидкие
волосы, обратился к присяжным...
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел
на свое место, оправляя обеими руками длинные
волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед тем, что могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
Мужики крестились и кланялись, встряхивая
волосами; женщины, особенно старушки, уставив выцветшие глаза
на одну икону с свечами, крепко прижимали сложенные персты к платку
на лбу, плечам и животу и, шепча что-то, перегибались стоя или падали
на колени.
Он видел нынче все морщинки
на ее лице, знал, видел, как взбиты
волосы, видел остроту локтей и, главное, видел широкий ноготь большого пальца, напоминавший такой же ноготь отца.
Из тех трех женщин, которые шили, одна была та самая старуха, которая провожала Маслову, — Кораблева, мрачного вида, насупленная, морщинистая, с висевшим мешком кожи под подбородком, высокая, сильная женщина, с короткой косичкой русых седеющих
на висках
волос и с волосатой бородавкой
на щеке.
Еще сидела без дела
на нарах невысокая, вся в морщинках, добродушная старушка с седыми
волосами и горбатой спиной.
Маслова, не отвечая, положила калачи
на изголовье и стала раздеваться: сняла пыльный халат и косынку с курчавящихся черных
волос и села.
Она
на мгновенье отпустила
волосы, но только для того, чтобы замотать их вокруг кулака.
Дерущихся розняли, и Кораблева, распустив седую косу и выбирая из нее выдранные куски
волос, а рыжая, придерживая
на желтой груди всю разодранную рубаху, — обе кричали, объясняя и жалуясь.
Прокурор был невысокий смуглый человек с короткими седеющими
волосами, блестящими быстрыми глазами и стриженой густой бородой
на выдающейся нижней челюсти.
Нынче
на суде она не узнала его не столько потому, что, когда она видела его в последний раз, он был военный, без бороды, с маленькими усиками и хотя и короткими, но густыми вьющимися
волосами, а теперь был старообразный человек, с бородою, сколько потому, что она никогда не думала о нем.
Хорошавка подвивала
на палец масляные жесткие черные
волосы.
— «Ангелов творче и Господи сил, — продолжал он, — Иисусе пречудный, ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный, царей укрепление, Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный, преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе предвечный, грешников спасение, Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», добрался он наконец до остановки, всё с большим и большим свистом повторяя слово Иисусе, придержал рукою рясу
на шелковой подкладке и, опустившись
на одно колено, поклонился в землю, а хор запел последние слова: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», а арестанты падали и подымались, встряхивая
волосами, остававшимися
на половине головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые ноги.
Она стояла сначала в середине толпы за перегородкой и не могла видеть никого, кроме своих товарок; когда же причастницы двинулись вперед, и она выдвинулась вместе с Федосьей, она увидала смотрителя, а за смотрителем и между надзирателями мужичка с светло-белой бородкой и русыми
волосами — Федосьиного мужа, который остановившимися глазами глядел
на жену.
Заметнее всех женщин-арестанток и поразительным криком и видом была лохматая худая цыганка-арестантка с сбившейся с курчавых
волос косынкой, стоявшая почти посередине комнаты,
на той стороне решетки у столба, и что-то с быстрыми жестами кричавшая низко и туго подпоясанному цыгану в синем сюртуке.
Из-под косынки, как
на суде, выставлялись вьющиеся черные
волосы.
Через минуту из боковой двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами вплоть к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула
на него. Черные
волосы, так же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками, лицо, нездоровое, пухлое и белое, было миловидно и совершенно спокойно; только глянцовито-черные косые глаза из-под подпухших век особенно блестели.
Она не только была необыкновенно оригинально нарядна, — что-то было
на ней накручено и бархатное, и шелковое, и ярко желтое, и зеленое, — но и жидкие
волосы ее были подвиты, и она победительно влетела в приемную, сопутствуемая длинным улыбающимся человеком с земляным цветом лица, в сюртуке с шелковыми отворотами и белом галстуке.
Нехлюдов же смотрел
на ее жалкую шею,
на редкие спутанные
волосы и удивлялся, зачем она всё это делала и рассказывала.
Нехлюдов сел у окна, глядя в сад и слушая. В маленькое створчатое окно, слегка пошевеливая
волосами на его потном лбу и записками, лежавшими
на изрезанном ножом подоконнике, тянуло свежим весенним воздухом и запахом раскопанной земли.
На реке «тра-па-тап, тра-па-тап» — шлепали, перебивая друг друга, вальки баб, и звуки эти разбегались по блестящему
на солнце плесу запруженной реки, и равномерно слышалось падение воды
на мельнице, и мимо уха, испуганно и звонко жужжа, пролетела муха.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь
на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его
волосами на мокром лбу и листками
на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим и вместе с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
Стол был накрыт суровой скатертью, вышитое полотенце было вместо салфетки, и
на столе в vieux-saxe, [старинный саксонский фарфор,] с отбитой ручкой суповой чашке был картофельный суп с тем самым петухом, который выставлял то одну, то другую черную ногу и теперь был разрезан, даже разрублен
на куски, во многих местах покрытые
волосами.
Черная туча совсем надвинулась, и стали видны уже не зарницы, а молнии, освещавшие весь двор и разрушающийся дом с отломанными крыльцами, и гром послышался уже над головой. Все птицы притихли, но зато зашелестили листья, и ветер добежал до крыльца,
на котором сидел Нехлюдов, шевеля его
волосами. Долетела одна капля, другая, забарабанило по лопухам, железу крыши, и ярко вспыхнул весь воздух; всё затихло, и не успел Нехлюдов сосчитать три, как страшно треснуло что-то над самой головой и раскатилось по небу.
Когда же один из них, почтенного вида широкий старец, с завитками полуседой бороды, как у Моисея Микель-Анджело, и седыми густыми вьющимися
волосами вокруг загорелого и оголившегося коричневого лба, надел свою большую шапку и, запахивая новый домодельный кафтан, пролез
на лавку и сел, остальные последовали его примеру.
Она была в белом фартуке
на полосатом платье;
на голове была косынка, скрывавшая
волосы.
Несколько раз в продолжение дня, как только она оставалась одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только вечером после дежурства, оставшись одна в комнате, где они спали вдвоем с сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно, лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и кустов,
на фоне которых вышли изображенные лица его и ее и тетушек, смотрела
на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба
волосами.
Вспомнила она, как она в открытом, залитом вином красном шелковом платье, с красным бантом в спутанных
волосах, измученная и ослабевшая и опьяненная, проводив гостей к двум часам ночи, подсела в промежуток танцев к худой, костлявой, прыщеватой аккомпаньяторше скрипача и стала жаловаться ей
на свою тяжелую жизнь, и как эта аккомпаньяторша тоже говорила, что тяготится своим положением и хочет переменить его, и как к ним подошла Клара, и как они вдруг решили все три бросить эту жизнь.
В комнате обращал
на себя внимание патриархального вида старичок с длинными белыми
волосами, в пиджачке и серых панталонах, около которого с особенной почтительностью стояли два служителя.
Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую комнатку, где перед столом
на диванчике сидела невысокая полная девушка в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми
волосами, окаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее
на мать, лицо. Против нее сидел, согнувшись вдвое
на кресле, в русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с черными усиками и бородкой. Они оба, очевидно, были так увлечены разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь.
Бледная девушка нервно вскочила, оправляя выбившуюся из-за уха прядь
волос, и испуганно уставилась своими большими серыми глазами
на входившего.
— Ах, тетя, не мешайте… — и она не переставая тянула себя за прядь
волос и всё оглядывалась. — И вдруг, представьте себе,
на другой день узнаю — мне перестукиванием передают — , что Митин взят. Ну, думаю, я выдала. И так это меня стало мучать, так стало мучать, что я чуть с ума не сошла.
— Да я-то не знала. Думаю — я выдала. Хожу, хожу от стены до стены, не могу не думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу — шепчет кто-то мне
на ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не могу не слушать. Хочу заснуть — не могу, хочу не думать — тоже не могу. Вот это было ужасно! — говорила Лидия, всё более и более волнуясь, наматывая
на палец прядь
волос и опять разматывая ее и всё оглядываясь.
Она была в черном шелковом платье по талии, с красным бантом
на груди, и черные
волосы ее были взбиты и причесаны по-модному.
Один из них был черный и плешивый, с таким же бордюром черных
волос на затылке, какой был у Игнатья Никифоровича.
— Вылей
на голову! — скомандовал околоточный, и городовой, сняв блинообразную шапку, вылил воду и
на рыжие курчавые
волосы и
на голый череп.
Маслова поспешно встала, накинула
на черные
волосы косынку и с оживившимся красным, потным улыбающимся лицом подошла к окну и взялась за решетку.
Еще тогда она заметила, что это человек особенный и особенно смотрит
на нее, и заметила это невольно поражающее соединение в одном лице суровости, которую производили торчащие
волосы и нахмуренные брови, детской доброты и невинности взгляда.
После двух месяцев похода по этапу происшедшая в ней перемена проявилась и в ее наружности. Она похудела, загорела, как будто постарела;
на висках и около рта обозначились морщинки,
волосы она не распускала
на лоб, а повязывала голову платком, и ни в одежде, ни в прическе, ни в обращеньи не было уже прежних признаков кокетства. И эта происшедшая и происходившая в ней перемена не переставая вызывала в Нехлюдове особенно радостное чувство.
В небольшой камере были все, за исключением двух мужчин, заведывавших продовольствием и ушедших за кипятком и провизией. Тут была старая знакомая Нехлюдова, еще более похудевшая и пожелтевшая Вера Ефремовна с своими огромными испуганными глазами и налившейся жилой
на лбу, в серой кофте и с короткими
волосами. Она сидела перед газетной бумагой с рассыпанным
на ней табаком и набивала его порывистыми движениями в папиросные гильзы.