Неточные совпадения
Одна из
этих женщин, как самая важная преступница, должна
была быть доставлена отдельно.
Это была надзирательница.
Даже на тюремном дворе
был свежий, живительный воздух полей, принесенный ветром в город. Но в коридоре
был удручающий тифозный воздух, пропитанный запахом испражнений, дегтя и гнили, который тотчас же приводил в уныние и грусть всякого вновь приходившего человека.
Это испытала на себе, несмотря на привычку к дурному воздуху, пришедшая со двора надзирательница. Она вдруг, входя в коридор, почувствовала усталость, и ей захотелось спать.
История арестантки Масловой
была очень обыкновенная история. Маслова
была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина
эта рожала каждый год, и, как
это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода.
Она с соболезнованием смотрела теперь на ту каторжную жизнь, которую вели в первых комнатах бледные, с худыми руками прачки, из которых некоторые уже
были чахоточные, стирая и гладя в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом и зимой окнами, и ужасалась мысли о том, что и она могла поступить в
эту каторгу.
Сыщица сделала угощение для тетки и,
напоив Маслову, предложила ей поступить в хорошее, лучшее в городе заведение, выставляя перед ней все выгоды и преимущества
этого положения.
Так прожила Маслова семь лет. За
это время она переменила два дома и один раз
была в больнице. На седьмом году ее пребывания в доме терпимости и на восьмом году после первого падения, когда ей
было 26 лет, с ней случилось то, за что ее посадили в острог и теперь вели на суд, после шести месяцев пребывания в тюрьме с убийцами и воровками.
Выбрав из десятка галстуков и брошек те, какие первые попались под руку, — когда-то
это было ново и забавно, теперь
было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и таким же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
Это была горничная покойной, недавно в
этой самой квартире умершей матери Нехлюдова, Аграфена Петровна, оставшаяся теперь при сыне в качестве экономки.
Улыбка Аграфены Петровны означала, что письмо
было от княжны Корчагиной, на которой, по мнению Аграфены Петровны, Нехлюдов собирался жениться. И
это предположение, выражаемое улыбкой Аграфены Петровны,
было неприятно Нехлюдову.
Причина
эта заключалась не в том, что он 10 лет тому назад соблазнил Катюшу и бросил ее,
это было совершенно забыто им, и он не считал
это препятствием для своей женитьбы; причина
эта была в том, что у него в
это самое время
была с замужней женщиной связь, которая, хотя и
была разорвана теперь с его стороны, не
была еще признана разорванной ею.
Нехлюдов
был очень робок с женщинами, но именно эта-то его робость и вызвала в
этой замужней женщине желание покорить его.
Женщина
эта была жена предводителя того уезда, на выборы которого ездил Нехлюдов.
Вот это-то и
было причиной, по которой Нехлюдов считал себя не в праве, если бы даже и хотел
этого, сделать предложение Корчагиной.
Предводитель
был либеральный человек, и он вместе с некоторыми единомышленниками боролся против наступившей при Александре III реакции и весь
был поглощен
этой борьбой и ничего не знал о своей несчастной семейной жизни.
Нехлюдов слышал, что там
был теперь какой-то офицер, ухаживавший за нею, и
это мучало его ревностью и вместе с тем радовало надеждой на освобождение от томившей его лжи.
Письмо
это было и приятно и неприятно Нехлюдову, Приятно
было чувствовать свою власть над большою собственностью и неприятно
было то, что во время своей первой молодости он
был восторженным последователем Герберта Спенсера и в особенности, сам
будучи большим землевладельцем,
был поражен его положением в «Social statics» о том, что справедливость не допускает частной земельной собственности.
С прямотой и решительностью молодости он не только говорил о том, что земля не может
быть предметом частной собственности, и не только в университете писал сочинение об
этом, но и на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам, не желая противно своим убеждениям владеть землею.
Теперь, сделавшись по наследству большим землевладельцем, он должен
был одно из двух: или отказаться от своей собственности, как он сделал
это десять лет тому назад по отношению 200 десятин отцовской земли, или молчаливым соглашением признать все свои прежние мысли ошибочными и ложными.
И от
этого письмо управляющего
было неприятно ему.
Он объяснял
это чувство слишком тонко развитым эстетическим чувством, но всё-таки сознание
это было очень неприятно.
И потому всякое воспоминание об
этом было неприятно.
В пользу женитьбы вообще
было, во-первых, то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни; во-вторых, и главное, то, что Нехлюдов надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни.
Это было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще
было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) —
было, во-первых, то, что она
была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения
этого свойства и ценил
это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других людей ценила его, стало
быть, по его понятиям, понимала его.
Против же женитьбы на Мисси в частности
было, во-первых, то, что очень вероятно можно бы
было найти девушку имеющую еще гораздо больше достоинств, чем Мисси, и потому более достойную его, и, во-вторых, то, что ей
было 27 лет, и потому, наверное, у нее
были уже прежние любови, — и
эта мысль
была мучительной для Нехлюдова.
Так что доводов
было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы
эти были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над собою, называл себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им, не зная, к какой из двух вязанок обратиться.
И
это сознание того, что он может и должен медлить решением,
было приятно ему.
На всех
был, — несмотря на то, что многих
это оторвало от дела и что они говорили, что тяготятся
этим, — на всех
был отпечаток некоторого удовольствия сознания совершения общественного важного дела.
Те, кто не
были знакомы, поспешили познакомиться с Нехлюдовым, очевидно считая
это за особую честь.
То же, что он выговаривал хорошо по-английски, по-французски и по-немецки, что на нем
было белье, одежда, галстук и запонки от самых первых поставщиков
этих товаров, никак не могло служить — он сам понимал — причиной признания своего превосходства.
А между тем он несомненно признавал
это свое превосходство и принимал выказываемые ему знаки уважения как должное и оскорблялся, когда
этого не
было.
Это был Петр Герасимович (Нехлюдов никогда и не знал и даже немного хвастал тем, что не знает его фамилии), бывший учитель детей его сестры.
Петр Герасимович
этот кончил курс и
был теперь учителем гимназии.
«
Этот протоиереев сын сейчас станет мне «ты» говорить», подумал Нехлюдов и, выразив на своем лице такую печаль, которая
была бы естественна только, если бы он сейчас узнал о смерти всех родных, отошел от него и приблизился к группе, образовавшейся около бритого высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
На
этом он уехал, боясь, что она сдержит свою угрозу, так как от нее всего можно
было ожидать.
Бреве
был тот товарищ прокурора, который должен
был обвинять в
этом заседании.
Он откладывал дело о скопцах за отсутствием совсем неважного и ненужного для дела свидетеля только потому, что дело
это, слушаясь в суде, где состав присяжных
был интеллигентный, могло кончиться оправданием. По уговору же с председателем дело
это должно
было перенестись на сессию уездного города, где
будут больше крестьяне, и потому больше шансов обвинения.
В сделанный перерыв из
этой залы вышла та самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца, не имевшего на
это имущество никакого права, —
это знали и судьи, а тем более истец и его адвокат; но придуманный ими ход
был такой, что нельзя
было не отнять имущество у старушки и не отдать его дельцу.
Она, выйдя из двери, остановилась в коридоре и, разводя толстыми, короткими руками, всё повторяла: «что ж
это будет?
Судебный пристав
этот был честный человек, университетского образования, но не мог нигде удержаться на месте, потому что
пил запоем. Три месяца тому назад одна графиня, покровительница его жены, устроила ему
это место, и он до сих пор держался на нем и радовался
этому.
Всё
это было в передней части залы, разделявшейся решеткой надвое.
И наконец третий член суда, тот самый Матвей Никитич, который всегда опаздывал, —
этот член
был бородатый человек с большими, вниз оттянутыми, добрыми глазами.
То же, что труд его в суде, состоящий в том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга,
был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову, и он не только не тяготился
этим, но любил
это привычное занятие, часто при
этом знакомясь с хорошими господами.
Бочковой
было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в той же гостинице «Мавритания». Под судом и следствием не
была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело и с такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «да, Евфимия, и Бочкова, копию получила, и горжусь
этим, и смеяться никому не позволю». Бочкова, не дожидаясь того, чтобы ей сказали сесть, тотчас же села, как только кончились вопросы.
«Да не может
быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что
это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время
был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание
это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с
этой женщиной.
Да,
это была она. Он видел теперь ясно ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну и полноту лица, особенность
эта, милая, исключительная особенность,
была в
этом лице, в губах, в немного косивших глазах и, главное, в
этом наивном, улыбающемся взгляде и в выражении готовности не только в лице, но и во всей фигуре.
Что-то
было такое необыкновенное в выражении лица и страшное и жалкое в значении сказанных ею слов, в
этой улыбке и в том быстром взгляде, которым она окинула при
этом залу, что председатель потупился, и в зале на минуту установилась совершенная тишина. Тишина
была прервана чьим-то смехом из публики. Кто-то зашикал. Председатель поднял голову и продолжал вопросы...
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость
будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал
этого чувства: он весь
был поглощен ужасом перед тем, что могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
— В
этом признаю. Только я думала, как мне сказали, что они сонные, что от них ничего не
будет. Не думала и не хотела. Перед Богом говорю — не хотела, — сказала она.
Председатель не сейчас обратился к подсудимой, потому что он в
это время спрашивал члена в очках, согласен ли он на постановку вопросов, которые
были уже вперед заготовлены и выписаны.