Неточные совпадения
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не то, что всем животным и людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным то, что накануне получена
была за номером с печатью и заголовком бумага о том, чтобы к 9-ти часам утра
были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и один мужчина.
Такие же
были и небольшие широкие руки и белая полная шея, видневшаяся из-за большого воротника халата.
Шестой ребенок, прижитый от проезжего цыгана,
была девочка, и участь ее
была бы та же, но случилось
так, что одна из двух старых барышень зашла в скотную, чтобы сделать выговор скотницам за сливки, пахнувшие коровой.
Повитуха взяла у нее за прожитье — за корм и зa чай — за два месяца 40 рублей, 25 рублей пошли за отправку ребенка, 40 рублей повитуха выпросила себе взаймы на корову, рублей 20 разошлись
так — на платья, на гостинцы,
так что, когда Катюша выздоровела, денег у нее не
было, и надо
было искать места.
Лесничий
был женатый человек, но, точно
так же как и становой, с первого же дня начал приставать к Катюше.
Так прожила Маслова семь лет. За это время она переменила два дома и один раз
была в больнице. На седьмом году ее пребывания в доме терпимости и на восьмом году после первого падения, когда ей
было 26 лет, с ней случилось то, за что ее посадили в острог и теперь вели на суд, после шести месяцев пребывания в тюрьме с убийцами и воровками.
Выбрав из десятка галстуков и брошек те, какие первые попались под руку, — когда-то это
было ново и забавно, теперь
было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и
таким же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
Управляющий писал, что
такая эксплуатация
будет гораздо выгоднее.
Замедлил же он высылкой потому, что никак не мог собрать с крестьян, которые в своей недобросовестности дошли до
такой степени, что для понуждения их необходимо
было обратиться к власти.
Да и не за чем
было,
так как не
было уже ни той силы убеждения, ни той решимости, ни того тщеславия и желания удивить, которые
были в молодости.
Он объяснял это чувство слишком тонко развитым эстетическим чувством, но всё-таки сознание это
было очень неприятно.
Так что доводов
было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы эти
были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над собою, называл себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им, не зная, к какой из двух вязанок обратиться.
«Этот протоиереев сын сейчас станет мне «ты» говорить», подумал Нехлюдов и, выразив на своем лице
такую печаль, которая
была бы естественна только, если бы он сейчас узнал о смерти всех родных, отошел от него и приблизился к группе, образовавшейся около бритого высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
Он
был женат, но вел очень распущенную жизнь,
так же как и его жена.
Жена сказала, что если
так, то и обеда не
будет, чтобы он и не ждал обеда дома.
На этом он уехал, боясь, что она сдержит свою угрозу,
так как от нее всего можно
было ожидать.
Выйдя в коридор, секретарь встретил Бреве. Подняв высоко плечи, он, в расстегнутом мундире, с портфелем под мышкой, чуть не бегом, постукивая каблуками и махая свободной рукой
так, что плоскость руки
была перпендикулярна к направлению его хода, быстро шагал по коридору.
Они провожали товарища, много
пили и играли до 2 часов, а потом поехали к женщинам в тот самый дом, в котором шесть месяцев тому назад еще
была Маслова,
так что именно дело об отравлении он не успел прочесть и теперь хотел пробежать его.
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки
буду и
буду говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом, как бы испугавшись, не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их и опять собирали.
Бочковой
было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в той же гостинице «Мавритания». Под судом и следствием не
была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело и с
такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «да, Евфимия, и Бочкова, копию получила, и горжусь этим, и смеяться никому не позволю». Бочкова, не дожидаясь того, чтобы ей сказали сесть, тотчас же села, как только кончились вопросы.
— Вы
так и должны
были сказать, — опять-таки особенно мягко сказал председатель. — Отчество как?
— Когда же Евфимии Бочковой
был предъявлен ее счет в банке на 1800 рублей серебром, — продолжал читать секретарь, — и спрошено: откуда у нее взялись
такие деньги, она показала, что они нажиты ею в продолжение двенадцати лет вместе с Симоном Картинкиным, за которого она собиралась выйти замуж.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость
будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал этого чувства: он весь
был поглощен ужасом перед тем, что могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
— Очень хорошо, — сказал председатель, очевидно довольный достигнутыми результатами. —
Так расскажите, как
было дело, — сказал он, облокачиваясь на спинку и кладя обе руки на стол. — Расскажите всё, как
было. Вы можете чистосердечным признанием облегчить свое положение.
У него не
было не только желания физического обладания ею, но
был ужас при мысли о возможности
такого отношения к ней.
Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том, что он никак не может и не должен соединить свою судьбу с
такой девушкой, то очень легко могло бы случиться, что он, с своей прямолинейностью во всем, решил бы, что нет никаких причин не жениться на девушке, кто бы она ни
была, если только он любит ее. Но тетушки не говорили ему про свои опасения, и он
так и уехал, не сознав своей любви к этой девушке.
Когда он
был девственником и хотел остаться
таким до женитьбы, то родные его боялись за его здоровье, и даже мать не огорчилась, а скорее обрадовалась, когда узнала, что он стал настоящим мужчиной и отбил какую-то французскую даму у своего товарища.
Точно
так же, когда Нехлюдов, достигнув совершеннолетия, отдал то небольшое имение, которое он наследовал от отца, крестьянам, потому что считал несправедливым владенье землею, — этот поступок его привел в ужас его мать и родных и
был постоянным предметом укора и насмешки над ним всех его родственников.
Дела не
было никакого, кроме того, чтобы в прекрасно сшитом и вычищенном не самим, а другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже и сделано, и вычищено, и подано другими людьми, ездить верхом на прекрасной, тоже другими воспитанной и выезженной и выкормленной лошади на ученье или смотр с
такими же людьми, и скакать, и махать шашками, стрелять и учить этому других людей.
В особенности развращающе действует на военных
такая жизнь потому, что если невоенный человек ведет
такую жизнь, он в глубине души не может не стыдиться
такой жизни. Военные же люди считают, что это
так должно
быть, хвалятся, гордятся
такою жизнью, особенно в военное время, как это
было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью на войне, и потому
такая беззаботная, веселая жизнь не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
Нехлюдов распределил свою поездку
так, чтобы пробыть у тетушек только сутки, но, увидав Катюшу, он согласился встретить у тетушек Пасху, которая
была через два дня, и телеграфировал своему приятелю и товарищу Шенбоку, с которым они должны
были съехаться в Одессе, чтобы и он заехал к тетушкам.
Он чувствовал, что влюблен, но не
так, как прежде, когда эта любовь
была для него тайной, и он сам не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он
был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он
был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
Один — духовный, ищущий блага себе только
такого, которое
было бы благо и других людей, и другой — животный человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира.
Дороги до церкви не
было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся как дома у тетушек, велел оседлать себе верхового,
так называемого «братцева» жеребца и, вместо того чтобы лечь спать, оделся в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце, в темноте, по лужам и снегу, к церкви.
Так казалось Нехлюдову, когда он взглядывал на ее стройную фигуру в белом платье с складочками и на сосредоточенно радостное лицо, по выражению которого он видел, что точь-в-точь то же, что
поет в его душе,
поет и в ее душе.
Такой минутой
была для Нехлюдова эта ночь Светло-Христова Воскресения.
Он догнал ее еще раз, опять обнял и поцеловал в шею. Этот поцелуй
был совсем уже не
такой, как те первых два поцелуя: один бессознательный за кустом сирени и другой нынче утром в церкви. Этот
был страшен, и она почувствовала это.
Но к вечеру случилось
так, что она должна
была итти в комнату рядом с той, которую он занимал.
Так прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе
было темно, сыро, тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая
была в ста шагах под кручью перед домом, слышны
были странные звуки: это ломался лед.
Лицо ее
было необыкновенно серьезно, — он никогда не видал его
таким.
Тетушки не видали еще
таких и не знали, что у этого Шенбока
было 200 тысяч долгу, которые — он знал — никогда не заплатятся, и что поэтому 25 рублей меньше или больше не составляли для него расчета.
Шенбок пробыл только один день и в следующую ночь уехал вместе с Нехлюдовым. Они не могли дольше оставаться,
так как
был уже последний срок для явки в полк.
Он думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы
было поддерживать. Думал он еще о том, что надо дать ей денег, не для нее, не потому, что ей эти деньги могут
быть нужны, а потому, что
так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
«Но что же делать? Всегда
так.
Так это
было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал,
так это
было с дядей Гришей,
так это
было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все
так делают, то, стало
быть,
так и надо».
Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил
так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно
было считать себя
таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого
было одно средство: не думать об этом.
Так он и сделал.
Тетушки говорили, что она испортилась и
была развращенная натура,
такая же, как и мать.
Сначала он всё-таки хотел разыскать ее и ребенка, но потом, именно потому, что в глубине души ему
было слишком больно и стыдно думать об этом, он не сделал нужных усилий для этого разыскания и еще больше забыл про свой грех и перестал думать о нем.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с
таким грехом на совести. Но он еще далек
был от
такого признания и теперь думал только о том, как бы сейчас не узналось всё, и она или ее защитник не рассказали всего и не осрамили бы его перед всеми.
— Купец
был уже в экстазе, — слегка улыбаясь, говорила Китаева, — и у нас продолжал
пить и угощать девушек; но
так как у него не достало денег, то он послал к себе в номер эту самую Любашу, к которой он получил предилекция, — сказала она, взглянув на подсудимую.
Председатель, который гнал дело как мог скорее, чтобы
поспеть к своей швейцарке, хотя и знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги не может иметь никакого другого следствия, как только скуку и отдаление времени обеда, и что товарищ прокурора требует этого чтения только потому, что он знает, что имеет право потребовать этого, всё-таки не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать...