Неточные совпадения
Маслова курила уже давно, но в последнее время связи своей с приказчиком и после
того, как он бросил ее, она всё
больше и
больше приучалась пить. Вино привлекало ее не только потому, что оно казалось ей вкусным, но оно привлекало ее
больше всего потому, что давало ей возможность забывать всё
то тяжелое, что она пережила, и давало ей развязность и уверенность в своем достоинстве, которых она не имела без вина. Без вина ей всегда было уныло и стыдно.
Выбрав из десятка галстуков и брошек
те, какие первые попались под руку, — когда-то это было ново и забавно, теперь было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и таким же
большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
Письмо это было и приятно и неприятно Нехлюдову, Приятно было чувствовать свою власть над
большою собственностью и неприятно было
то, что во время своей первой молодости он был восторженным последователем Герберта Спенсера и в особенности, сам будучи
большим землевладельцем, был поражен его положением в «Social statics» о
том, что справедливость не допускает частной земельной собственности.
Теперь, сделавшись по наследству
большим землевладельцем, он должен был одно из двух: или отказаться от своей собственности, как он сделал это десять лет
тому назад по отношению 200 десятин отцовской земли, или молчаливым соглашением признать все свои прежние мысли ошибочными и ложными.
Против же женитьбы на Мисси в частности было, во-первых,
то, что очень вероятно можно бы было найти девушку имеющую еще гораздо
больше достоинств, чем Мисси, и потому более достойную его, и, во-вторых,
то, что ей было 27 лет, и потому, наверное, у нее были уже прежние любови, — и эта мысль была мучительной для Нехлюдова.
Он рассказывал про
тот удивительный оборот, который умел дать делу знаменитый адвокат и по которому одна из сторон, старая барыня, несмотря на
то, что она была совершенно права, должна будет ни за что заплатить
большие деньги противной стороне.
Больше всего народа было около залы гражданского отделения, в которой шло
то дело, о котором говорил представительный господин присяжным, охотник до судейских дел.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел
тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил
больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
И наконец третий член суда,
тот самый Матвей Никитич, который всегда опаздывал, — этот член был бородатый человек с
большими, вниз оттянутыми, добрыми глазами.
Секретарь сидел на противоположном конце возвышения и, подготовив все
те бумаги, которые могут понадобиться для чтения, просматривал запрещенную статью, которую он достал и читал вчера. Ему хотелось поговорить об этой статье с членом суда с
большой бородой, разделяющим его взгляды, и прежде разговора хотелось ознакомиться с нею.
Теперь он не без удовольствия познакомился с знаменитым адвокатом, внушавшим ему
большое уважение
тем, что за одно только дело старушки с огромными цветами на шляпке он получил десять тысяч рублей.
— Что говорила? Ничего я не говорила. Что было,
то я всё рассказала, и
больше ничего не знаю. Что хотите со мной делайте. Не виновата я, и всё.
Вслед за этим председатель записал что-то в бумагу и, выслушав сообщение, сделанное ему шопотом членом налево, объявил на 10 минут перерыв заседания и поспешно встал и вышел из залы. Совещание между председателем и членом налево, высоким, бородатым, с
большими добрыми глазами, было о
том, что член этот почувствовал легкое расстройство желудка и желал сделать себе массаж и выпить капель. Об этом он и сообщил председателю, и по его просьбе был сделан перерыв.
Когда он считал нужным умерять свои потребности и носил старую шинель и не пил вина, все считали это странностью и какой-то хвастливой оригинальностью, когда же он тратил
большие деньги на охоту или на устройство необыкновенного роскошного кабинета,
то все хвалили его вкус и дарили ему дорогие вещи.
Та жизнь, в которую он вступал, — новые места, товарищи, война, — помогли этому. И чем
больше он жил,
тем больше забывал и под конец действительно совсем забыл.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с
большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом узнал, была свидетельница, хозяйка
того заведения, в котором жила Маслова.
Сказать по имеющимся изменениям в желудке и кишках, какой именно яд был введен в желудок, — трудно; о
том же, что яд этот попал в желудок с вином, надо полагать потому, что в желудке Смелькова найдено
большое количество вина.
— Филипп, вы не
ту гардину, — у
большого окна, — страдальчески проговорила Софья Васильевна, очевидно жалевшая себя за
те усилия, которые ей нужно было сделать, чтобы выговорить эти слова, и тотчас же для успокоения поднося ко рту рукой, покрытой перстнями, пахучую дымящуюся пахитоску.
Нехлюдов испытал чувство подобное
тому, которое должна испытывать лошадь, когда ее оглаживают, чтобы надеть узду и вести запрягать. А ему нынче
больше, чем когда-нибудь, было неприятно возить. Он извинился, что ему надо домой, и стал прощаться. Мисси дольше обыкновенного удержала его руку.
Различие между ним, каким он был тогда и каким он был теперь, было огромно: оно было такое же, если не
большее, чем различие между Катюшей в церкви и
той проституткой, пьянствовавшей с купцом, которую они судили нынче утром.
С Нехлюдовым не раз уже случалось в жизни
то, что он называл «чисткой души». Чисткой души называл он такое душевное состояние, при котором он вдруг, после иногда
большого промежутка времени, сознав замедление, а иногда и остановку внутренней жизни, принимался вычищать весь
тот сор, который, накопившись в его душе, был причиной этой остановки.
Давно он не встречал дня с такой энергией. Вошедшей к нему Аграфене Петровне он тотчас же с решительностью, которой он сам не ожидал от себя, объявил, что не нуждается более в этой квартире и в ее услугах. Молчаливым соглашением было установлено, что он держит эту
большую и дорогую квартиру для
того, чтобы в ней жениться. Сдача квартиры, стало быть, имела особенное значение. Аграфена Петровна удивленно посмотрела на него.
— Очень благодарю вас, Аграфена Петровна, за все заботы обо мне, но мне теперь не нужна такая
большая квартира и вся прислуга. Если же вы хотите помочь мне,
то будьте так добры распорядиться вещами, убрать их покамест, как это делалось при мама. А Наташа приедет, она распорядится. (Наташа была сестра Нехлюдова.)
Ужасно! Не знаешь, чего тут
больше — жестокости или нелепости. Но, кажется, и
то и другое доведено до последней степени».
Оставалось одно последнее действие, состоявшее в
том, что священник взял с
большого стола лежавший на нем золоченый крест с эмалевыми медальончиками на концах и вышел с ним на середину церкви.
Несколько человек мужчин и женщин,
большей частью с узелками, стояли тут на этом повороте к тюрьме, шагах в ста от нее. Справа были невысокие деревянные строения, слева двухэтажный дом с какой-то вывеской. Само огромное каменное здание тюрьмы было впереди, и к нему не подпускали посетителей. Часовой солдат с ружьем ходил взад и вперед, строго окрикивая
тех, которые хотели обойти его.
В
то самое время, когда Нехлюдов разговаривал с студентом,
большие, с оконцем в середине, железные двери тюрьмы отворились, и из них вышел офицер в мундире с другим надзирателем, и надзиратель с книжкой объявил, что впуск посетителей начинается.
И Маслова дорожила таким пониманием жизни
больше всего на свете, не могла не дорожить им, потому что, изменив такое понимание жизни, она теряла
то значение, которое такое понимание давало ей среди людей.
—
Больше ничего не нужно? — спросила она, глядя
то на Нехлюдова,
то на смотрителя и укладывая перо
то на чернильницу,
то на бумаги.
Нехлюдов слушал и почти не понимал
того, что говорил старый благообразный человек, потому что всё внимание его было поглощено
большой темно-серой многоногой вошью, которая ползла между волос по щеке благообразного каменщика.
Нехлюдов стал спрашивать ее о
том, как она попала в это положение. Отвечая ему, она с
большим оживлением стала рассказывать о своем деле. Речь ее была пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях, о которых она была, очевидно, вполне уверена, что все знали, а о которых Нехлюдов никогда не слыхивал.
На другой день после посещения Масленникова Нехлюдов получил от него на толстой глянцовитой с гербом и печатями бумаге письмо великолепным твердым почерком о
том, что он написал о переводе Масловой в больницу врачу, и что, по всей вероятности, желание его будет исполнено. Было подписано: «любящий тебя старший товарищ», и под подписью «Масленников» был сделан удивительно искусный,
большой и твердый росчерк.
— И не отменят — всё равно. Я не за это, так за другое
того стою… — сказала она, и он видел, какое
большое усилие она сделала, чтобы удержать слезы. — Ну что же, видели Меньшова? — спросила она вдруг, чтобы скрыть свое волнение. — Правда ведь, что они не виноваты?
Это было не живое рабство, как
то, которое было отменено в 61-м году, рабство определенных лиц хозяину, но рабство общее всех безземельных или малоземельных крестьян
большим землевладельцам вообще и преимущественно, а иногда и исключительно
тем, среди которых жили крестьяне.
— Шикарный немец, — говорил поживший в городе и читавший романы извозчик. Он сидел, повернувшись вполуоборот к седоку,
то снизу,
то сверху перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, — тройку завел соловых, выедет с своей хозяйкой — так куда годишься! — продолжал он. — Зимой, на Рождестве, елка была в
большом доме, я гостей возил тоже; с еклектрической искрой. В губернии такой не увидишь! Награбил денег — страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают, хорошее имение купил.
Просмотр конторских книг и разговор с приказчиком, который с наивностью выставлял выгоды малоземельности крестьян и
того, что они окружены господской землей, еще
больше утвердил Нехлюдова в намерении прекратить свое хозяйство и отдать всю землю крестьянам.
Доводы управляющего о
том, как при передаче земли крестьянам ни за что пропадет весь инвентарь, который нельзя будет продать за одну четверть
того, что он стоит, как крестьяне испортят землю, вообще как много Нехлюдов потеряет при такой передаче, только подтверждали Нехлюдова в
том, что он совершает хороший поступок, отдавая крестьянам землю и лишая себя
большой части дохода.
Придумав вкратце речь, которую он скажет завтра мужикам, Нехлюдов пошел к управляющему и, обсудив с ним за чаем еще раз вопрос о
том, как ликвидировать всё хозяйство, совершенно успокоившись в этом отношении, вошел в приготовленную для него комнату
большого дома, всегда отводившуюся для приема гостей.
На
большом столе у зеркала лежал его открытый чемодан, из которого виднелись его туалетный несессер и книги, взятые им с собою: русская — опыт исследования законов преступности, о
том же одна немецкая и одна английская книга.
И чем
больше он думал,
тем больше и
больше поднималось вопросов и
тем они становились неразрешимее.
Он видел, что крестьяне, несмотря на
то, что некоторые из них говорили ему благодарственные слова были недовольны и ожидали чего-то
большего.
После супа был
тот же петух с поджаренными волосами и творожники с
большим количеством масла и сахара.
Благообразный старец, хотя и кивал одобрительно своей красивой патриархальной головой или встряхивал ею, хмурясь, когда другие возражали, очевидно, с
большим трудом понимал
то, что говорил Нехлюдов, и
то только тогда, когда это же пересказывали на своем языке другие крестьяне.
— Это правильно, — сказал печник, двигая бровями. — У кого лучше земля,
тот больше плати.
Объяснение это подтверждалось
теми большими денежными милостынями, которые раздавал Нехлюдов во время своего пребывания в Панове.
Приехав в Петербург и остановившись у своей тетки по матери, графини Чарской, жены бывшего министра, Нехлюдов сразу попал в самую сердцевину ставшего ему столь чуждого аристократического общества. Ему неприятно было это, а нельзя было поступить иначе. Остановиться не у тетушки, а в гостинице, значило обидеть ее, и между
тем тетушка имела
большие связи и могла быть в высшей степени полезна во всех
тех делах, по которым он намеревался хлопотать.
Кроме
того, граф Иван Михайлович считал, что чем
больше у него будет получения всякого рода денег из казны, и чем
больше будет орденов, до алмазных знаков чего-то включительно, и чем чаще он будет видеться и говорить с коронованными особами обоих полов,
тем будет лучше.
Оказалось, что в нем ничего не было отличающего его от других мало образованных, самоуверенных чиновников, которые его вытеснили, и он сам понял это, но это нисколько не поколебало его убеждений о
том, что он должен каждый год получать
большое количество казенных денег и новые украшения для своего парадного наряда.
Написав вчера главу, в которой сильно досталось некоторым чиновникам первых двух классов за
то, что они помешали ему, как он формулировал это, спасти Россию от погибели, в которую увлекали ее теперешние правители, — в сущности же только за
то, что они помешали ему получать
больше, чем теперь, жалованья, он думал теперь о
том, как для потомства всё это обстоятельство получит совершенно новое освещение.
Сковородников, сидевший против Вольфа и всё время собиравший толстыми пальцами бороду и усы в рот, тотчас же, как только Бе перестал говорить, перестал жевать свою бороду и громким, скрипучим голосом сказал, что, несмотря на
то, что председатель акционерного общества
большой мерзавец, он бы стоял за кассирование приговора, если бы были законные основания, но так как таковых нет, он присоединяется к мнению Ивана Семеновича (Бе), сказал он, радуясь
той шпильке, которую он этим подпустил Вольфу.