Неточные совпадения
Слегка шумя своею белою бальною робой, убранною плющем и мохом, и блестя белизной плеч, глянцем волос и бриллиантов, она прошла между расступившимися мужчинами и прямо,
не глядя ни
на кого, но всем улыбаясь и как бы любезно предоставляя каждому право любоваться красотою своего стана, полных плеч, очень открытой, по тогдашней моде, груди и спины, и как будто внося с собою блеск бала, подошла к Анне Павловне.
Князь Андрей зажмурился и отвернулся. Пьер, со времени входа князя Андрея в гостиную
не спускавший с него радостных, дружелюбных глаз, подошел к нему и взял его за руку. Князь Андрей,
не оглядываясь, сморщил лицо в гримасу, выражавшую досаду
на того,
кто трогает его за руку, но, увидав улыбающееся лицо Пьера, улыбнулся неожиданно-доброю и приятною улыбкой.
Графиня так устала от визитов, что
не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех,
кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с-глазу-на-глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она
не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
Несмотря
на то, что чья-то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые,
не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев
на старенький салоп, спросил,
кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого
не принимают.
Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости
не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и
не молчать, чтобы показать, что они нисколько
не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают
на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться,
кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще
не поспело.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще
на свете
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день — два, и рай настанет…
Но ах! твой друг
не доживет!
— Что же вы молчите, mon cousin? — вдруг вскрикнула княжна так громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. — Что вы молчите, когда здесь Бог знает
кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены
на пороге комнаты умирающего? Интриганка! — прошептала она злобно и дернула портфель изо всей силы, но Анна Михайловна сделала несколько шагов, чтобы
не отстать от портфеля, и перехватила руку.
Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был
не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она
не могла вспомнить его без слез, и что она
не знает, —
кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер,
на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря
на это, старался скрыть свою печаль, чтобы
не огорчить умирающего отца.
Как бы ни было тяжело для меня, но если Всемогущему угодно будет наложить
на меня обязанности супруги и матери, я буду стараться исполнять их так верно, как могу,
не заботясь об изучении своих чувств в отношении того,
кого Он мне даст в супруги.
Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел
на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех,
кто не шел в это время с ротой.
Поручик никогда
не смотрел в глаза человеку, с
кем говорил; глаза его постоянно перебегали с одного предмета
на другой.
— Ты видишь ли, друг, — сказал он. — Мы спим, пока
не любим. Мы дети праха… а полюбим — и ты Бог, ты чист, как в первый день созданья… Это еще
кто? Гони его к чорту. Некогда! — крикнул он
на Лаврушку, который, нисколько
не робея, подошел к нему.
—
Кто там кланяется? Юнкер Миронов! Нехорошо,
на меня смотрите! — закричал Денисов, которому
не стоялось
на месте и который вертелся
на лошади перед эскадроном.
«Зажгут или
не зажгут мост?
Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут
на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели
на мост и гусаров и
на ту сторону,
на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий
не мог видеть того, что̀ делалось
на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже
не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по
ком стрелять.
Будет то, что̀ я говорил в начале кампании, что
не ваша echauffourée de Dürenstein, [перестрелка под Дюренштейном,] вообще
не порох решит дело, а те,
кто его выдумали, — сказал Билибин, повторяя одно из своих mots, [словечек,] распуская кожу
на лбу и приостанавливаясь.
— А ты
кто такой? — вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. — Ты
кто такой? Ты (он особенно упирал
на ты) начальник, что ль? Здесь я начальник, а
не ты. Ты, назад, — повторил он, — в лепешку расшибу.
— Нечего говорить! Ему велят, он
не только
на тебе,
на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай.
«
Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела
на них. Она
не могла понять этого. Наконец, m-lle Bourienne вскрикнула и убежала. Анатоль с веселою улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую
на его половину.
— Ах, Наташа! — сказала Соня, восторженно и серьезно глядя
на свою подругу, как будто она считала ее недостойною слышать то, что̀ она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому-то другому, с
кем нельзя шутить. — Я полюбила раз твоего брата, и, что̀ бы ни случилось с ним, со мной, я никогда
не перестану любить его во всю жизнь.
— Вот
на походе
не в
кого влюбиться, так он в царя влюбился, — сказал он.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и
не глядя
на Вейротера и ни
на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении.
Военный совет,
на котором князю Андрею
не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление.
Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и другими,
не одобрявшими план атаки, он
не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это
не может иначе делаться? Неужели из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моею, моею жизнью?» думал он.
Лошадь государя шарахнулась от неожиданного крика. Лошадь эта, носившая государя еще
на смотрах в России, здесь,
на Аустерлицком поле, несла своего седока, выдерживая его рассеянные удары левою ногой, настораживала уши от звуков выстрелов, точно так же, как она делала это
на Марсовом поле,
не понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного жеребца императора Франца, ни всего того, что́ говорил, думал, чувствовал в этот день тот,
кто ехал
на ней.
На правом фланге у Багратиона в 9 часов дело еще
не начиналось.
Не желая согласиться
на требование Долгорукова начинать дело и желая отклонить от себя ответственность, князь Багратион предложил Долгорукову послать спросить о том главнокомандующего. Багратион знал, что, по расстоянию почти 10-ти верст, отделявшему один фланг от другого, ежели
не убьют того,
кого пошлют (чтó было очень вероятно), и ежели он даже и найдет главнокомандующего, чтó было весьма трудно, посланный
не успеет вернуться раньше вечера.
Ростов
на пригорке остановил
на минуту лошадь, чтобы рассмотреть то, чтó делалось; но как он ни напрягал внимание, он ничего
не мог ни понять, ни разобрать из того, чтó делалось: двигались там в дыму какие-то люди, двигались и спереди и сзади какие-то холсты войск; но зачем?
кто? куда? нельзя было понять. Вид этот и звуки эти
не только
не возбуждали в нем какого-нибудь унылого или робкого чувства, но, напротив, придавали ему энергии и решительности.
Князь Андрей
не видал,
кто и как надел его опять, но
на груди его сверх мундира вдруг очутился образок
на мелкой золотой цепочке.
Сидя в своей прежней классной комнате,
на диване с подушечками
на ручках, и глядя в эти отчаянно-оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который
не имел ни для
кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему
не бесполезно: он понимал и
не удивлялся этому.
— Ведь стою? ведь вот, — говорила она; но
не удержалась
на цыпочках. — Так вот я что́ такое! Никогда ни за
кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому
не говори.
— Что́ ж делать, возьми, коли
не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре
на стол. Ах, отцы мои! — Он схватился за голову. — Да
кто же мне цветы привезет? Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, — обратился он к вошедшему
на его зов управляющему, — скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке-садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда воло́к, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
— Р…аз! Два! Три!… — сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда
кто захочет. Долохов шел медленно,
не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел
на себе подобие улыбки.
Я никого знать
не хочу кроме тех,
кого люблю; но
кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут
на дороге.
Особенного
на этих балах было то, что
не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что
на эти балы еще езжали только те,
кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13-ти и 14-ти-летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла
на бал. Она
не была влюблена ни в
кого в особенности, но влюблена была во всех. В того,
на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
«И чему она радуется! — подумал Николай, глядя
на сестру. И как ей
не скучно и
не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она
не думала ни о
ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
— Что́ же делать! С
кем это
не случалось, — сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целою жизнью
не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца,
на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
— Да, да, — проговорил он, — трудно, я боюсь, трудно достать… с
кем не бывало! да, с
кем не бывало… — И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился
на отпор, но никак
не ожидал этого.
«В наших храмах мы
не знаем других степеней, — читал «великий мастер, — кроме тех, которые находятся между до«бродетелью и пороком. Берегись делать какое-нибудь разли«чие, могущее нарушить равенство. Лети
на помощь к брату, «
кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упа«дающего и
не питай никогда злобы или вражды
на брата. «Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь «добродетели. Дели счастие с ближним твоим, и да
не возмутит «никогда зависть чистого сего наслаждения.
— Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. — Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что́ справедливо, что́ добро — предоставь судить тому,
кто всё знает, а
не нам. Ну ты хочешь спорить, — прибавил он, — ну давай. — Они вышли из-за стола и сели
на крыльцо, заменявшее балкон.
— Что́ я думаю? я слушал тебя. Всё это так, — сказал князь Андрей. — Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель жизни и назначение человека, и законы, управляющие миром. Да
кто же мы? — люди? Отчего же вы всё знаете? Отчего я один
не вижу того, чтó вы видите? Вы видите
на земле царство добра и правды, а я его
не вижу.
Кто же нас голодом морит, — закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть
не упал и стаканы поскакали
на нем.
— Тиф, батюшка.
Кто ни взойдет — смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал
на фельдшера) тут треплемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, — с видимым удовольствием сказал доктор. — Прусских докторов вызывали, так
не любят союзники-то наши.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский
не раз говорил: «У нас смотрят
на всё, чтó выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого
не могут понять…» и всё с таким выражением, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, чтó они и
кто мы».
— Я бы
не поверил тому,
кто бы мне сказал, что я могу так любить, — говорил князь Андрей. — Это совсем
не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня
на две половины: одна — она и там всё счастье, надежда, свет; другая половина — всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда
на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры,
не стесняясь ни с
кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву.
Я
не думаю, чтоб Андрей когда-нибудь женился
на ком бы то ни было и в особенности
на ней.
Дядюшка сам второчил русака, ловко и бойко перекинул его через зад лошади, как бы упрекая всех этим перекидыванием, и с таким видом, что он и говорить ни с
кем не хочет, сел
на своего каураго и поехал прочь.
Дядюшка ни
на кого не глядя сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился
на кресле.
Никто в доме
не рассылал столько людей и
не давал им столько работы, как Наташа. Она
не могла равнодушно видеть людей, чтобы
не послать их куда-нибудь. Она как будто пробовала,
не рассердится ли,
не надуется ли
на нее
кто из них, но ничьих приказаний люди
не любили так исполнять, как Наташиных. «Чтó бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
— Ах, узнать нельзя! А Наташа-то! Посмотрите,
на кого она похожа! Право, напоминает кого-то. Эдуард-то Карлыч как хорош! Я
не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой-то; право, как идет Сонюшке. Это еще
кто? Ну, утешили! Столы-то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!