Неточные совпадения
— Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь. Я был влюблен, но это не то. Это не мое
чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет
жизни. И надо решить…
С бодрым
чувством надежды на новую, лучшую
жизнь, он в девятом часу ночи подъехал к своему дому.
Чувство беспричинного стыда, которое она испытывала дорогой, и волнение совершенно исчезли. В привычных условиях
жизни она чувствовала себя опять твердою и безупречною.
Слушая столь знакомые рассказы Петрицкого в столь знакомой обстановке своей трехлетней квартиры, Вронский испытывал приятное
чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской
жизни.
— Входить во все подробности твоих
чувств я не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои
чувства — это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности.
Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
Она чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того
чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую
жизнь и не хотела говорить об этом, опошливать это
чувство неточными словами.
Он чувствовал, что Яшвин один, несмотря на то, что, казалось, презирал всякое
чувство, — один, казалось Вронскому, мог понимать ту сильную страсть, которая теперь наполнила всю его
жизнь.
Два человека, муж и любовник, были для нее двумя центрами
жизни, и без помощи внешних
чувств она чувствовала их близость.
Жизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и
чувств, в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить.
Левин часто любовался на эту
жизнь, часто испытывал
чувство зависти к людям, живущим этою
жизнью, но нынче в первый paз, в особенности под впечатлением того, что он видел в отношениях Ивана Парменова к его молодой жене, Левину в первый раз ясно пришла мысль о том, что от него зависит переменить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную
жизнь, которою он жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную
жизнь.
Зная это и зная, что выражение в эту минуту его
чувств было бы несоответственно положению, он старался удержать в себе всякое проявление
жизни и потому не шевелился и не смотрел на нее.
Всё, что постигнет ее и сына, к которому точно так же как и к ней, переменились его
чувства, перестало занимать его. Одно, что занимало его теперь, это был вопрос о том, как наилучшим, наиприличнейшим, удобнейшим для себя и потому справедливейшим образом отряхнуться от той грязи, которою она зaбрызгала его в своем падении, и продолжать итти по своему пути деятельной, честной и полезной
жизни.
Достигнув успеха и твердого положения в
жизни, он давно забыл об этом
чувстве; но привычка
чувства взяла свое, и страх за свою трусость и теперь оказался так силен, что Алексей Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос о дуэли, хотя и вперед знал, что он ни в каком случае не будет драться.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое
чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня
жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я не в силах буду сделать этого».
Этот милый Свияжский, держащий при себе мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие какие-то, тайные для Левина основы
жизни и вместе с тем он с толпой, имя которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями; этот озлобленный помещик, совершенно правый в своих рассуждениях, вымученных
жизнью, но неправый своим озлоблением к целому классу и самому лучшему классу России; собственное недовольство своею деятельностью и смутная надежда найти поправку всему этому — всё это сливалось в
чувство внутренней тревоги и ожидание близкого разрешения.
Княгиня первая назвала всё словами и перевела все мысли и
чувства в вопросы
жизни. И всем одинаково странно и больно даже это показалось в первую минуту.
Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю
жизнь свою хотел следовать, предписывал ему прощать и любить своих врагов; но радостное
чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу.
Он у постели больной жены в первый раз в
жизни отдался тому
чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
— Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… — сказал он, с смущением и досадой чувствуя, что то, что он легко и ясно мог решить сам с собою, он не может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна была руководить его
жизнью в глазах света и мешала ему отдаваться своему
чувству любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.
Вся
жизнь ее, все желания, надежды были сосредоточены на одном этом непонятном еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то еще более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее
чувство, а вместе с тем она продолжала жить в условиях прежней
жизни.
Со смешанным
чувством досады, что никуда не уйдешь от знакомых, и желания найти хоть какое-нибудь развлечение от однообразия своей
жизни Вронский еще раз оглянулся на отошедшего и остановившегося господина; и в одно и то же время у обоих просветлели глаза.
Когда Анна вышла в шляпе и накидке и, быстрым движением красивой руки играя зонтиком, остановилась подле него, Вронский с
чувством облегчения оторвался от пристально устремленных на него жалующихся глаз Голенищева и с новою любовию взглянул на свою прелестную, полную
жизни и радости подругу.
Гостиница эта уже пришла в это состояние; и солдат в грязном мундире, курящий папироску у входа, долженствовавший изображать швейцара, и чугунная, сквозная, мрачная и неприятная лестница, и развязный половой в грязном фраке, и общая зала с пыльным восковым букетом цветов, украшающим стол, и грязь, пыль и неряшество везде, и вместе какая-то новая современно железнодорожная самодовольная озабоченность этой гостиницы — произвели на Левиных после их молодой
жизни самое тяжелое
чувство, в особенности тем, что фальшивое впечатление, производимое гостиницей, никак не мирилось с тем, что ожидало их.
То
чувство смерти, которое было вызвано во всех его прощанием с
жизнью в ту ночь, когда он призвал брата, было разрушено.
Только один больной не выражал этого
чувства, а, напротив, сердился за то, что не привезли доктора, и продолжал принимать лекарство и говорил о
жизни.
Вся
жизнь его сливалась в одно
чувство страдания и желания избавиться от него.
Анализуя свое
чувство и сравнивая его с прежними, она ясно видела, что не была бы влюблена в Комисарова, если б он не спас
жизни Государя, не была бы влюблена в Ристич-Куджицкого, если бы не было Славянского вопроса, но что Каренина она любила за него самого, за его высокую непонятую душу, за милый для нее тонкий звук его голоса с его протяжными интонациями, за его усталый взгляд, за его характер и мягкие белые руки с напухшими жилами.
Левин испытывал теперь, оставив позади себя все заботы семейные и хозяйственные, такое сильное
чувство радости
жизни и ожиданья, что ему не хотелось говорить.
Тревожить эти
чувства ей было больно; но она всё-таки знала, что это была самая лучшая часть ее души и что эта часть ее души быстро зарастала в той
жизни, которую она вела.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового
чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому
чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а иногда жил и своею независимою от нее
жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем хотелось смеяться от странной новой радости.
Он слушал, говорил и всё время думал о ней, о ее внутренней
жизни, стараясь угадать ее
чувства.