Неточные совпадения
Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным — все было бы лучше того,
что он
сделал! — его лицо совершенно невольно («рефлексы головного мозга», подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
Но
что же,
что же
делать?»
— Дарья Александровна приказали доложить,
что они уезжают. Пускай
делают, как им, вам то есть, угодно, — сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову на бок, уставился на барина.
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему,
что ходить не надобно,
что кроме фальши тут ничего быть не может,
что поправить, починить их отношения невозможно, потому
что невозможно
сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его
сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
Она только
что пыталась
сделать то,
что пыталась
сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе,
что это не может так остаться,
что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей
сделал.
— Боже мой,
что я
сделал! Долли! Ради Бога!.. Ведь… — он не мог продолжать, рыдание остановилось у него в горле.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире
сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю,
чем я спасу их: тем ли,
что увезу от отца, или тем,
что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того…
что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Она, видимо, опоминалась несколько секунд, как бы не зная, где она и
что ей
делать, и, быстро вставши, тронулась к двери.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв,
что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели
сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить:
что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться,
чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не
делал.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той,
что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие
чего он никогда не увлекался и не
делал ошибок.
Уж который раз он видел его приезжавшим в Москву из деревни, где он что-то
делал, но
что именно, того Степан Аркадьич никогда не мог понять хорошенько, да и не интересовался.
Но разница была в том,
что Облонский,
делая,
что все
делают, смеялся самоуверенно и добродушно, а Левин не самоуверенно и иногда сердито.
—
Что Щербацкие
делают? Всё по старому? — сказал он.
— Не понимаю,
что вы
делаете, — сказал Левин, пожимая плечами. — Как ты можешь это серьезно
делать?
— Да оттого,
что нечего
делать.
Когда Облонский спросил у Левина, зачем он собственно приехал, Левин покраснел и рассердился на себя за то,
что покраснел, потому
что он не мог ответить ему: «я приехал
сделать предложение твоей свояченице», хотя он приехал только за этим.
Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому,
чем бедному человеку, тридцати двух лет,
сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось,
что Кити была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо,
что не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
Левин знал,
что хозяйство мало интересует старшего брата и
что он, только
делая ему уступку, спросил его об этом, и потому ответил только о продаже пшеницы и деньгах.
— Но
что же
делать? — виновато сказал Левин. — Это был мой последний опыт. И я от всей души пытался. Не могу. Неспособен.
— Он, очевидно, хочет оскорбить меня, — продолжал Сергей Иванович, — но оскорбить меня он не может, и я всей душой желал бы помочь ему, но знаю,
что этого нельзя
сделать.
— Ну, этого я не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то,
что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем,
что он есть… Ты знаешь,
что он
сделал…
Ему нужно было
сделать усилие над собой и рассудить,
что около нее ходят всякого рода люди,
что и сам он мог прийти туда кататься на коньках.
«Боже мой,
что я
сделал! Господи Боже мой! Помоги мне, научи меня», говорил Левин, молясь и вместе с тем чувствуя потребность сильного движения, разбегаясь и выписывая внешние и внутренние круги.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я
сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю,
что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
— Может быть. Но всё-таки мне дико, так же, как мне дико теперь то,
что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии
делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы….
—
Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты не дик?
Чем же объяснить то,
что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты
делаешь всегда то,
что никто не
делает.
Ты ведь не можешь представить себе,
что ты
сделал для меня тем, чтò сказал.
—
Что ж
делать, так мир устроен, — сказал Степан Аркадьич.
— Да, и пропал, — продолжал Облонский. — Но
что же
делать?
— О моралист! Но ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует.
Что тебе
делать? Как поступить? Тут страшная драма.
И вдруг они оба почувствовали,
что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но
что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал,
что надо
делать в этих случаях.
Когда же появился Вронский, она еще более была рада, утвердившись в своем мнении,
что Кити должна
сделать не просто хорошую, но блестящую партию.
Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то,
что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся, не велика ли будет честь, если он
сделает предложение, и не понимал,
что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Старый князь, как и все отцы, был особенно щепетилен насчет чести и чистоты своих дочерей; он был неблагоразумно ревнив к дочерям, и особенно к Кити, которая была его любимица, и на каждом шагу
делал сцены княгине зa то,
что она компрометирует дочь.
Она видела,
что дочь уже влюблена в него, но утешала себя тем,
что он честный человек и потому не
сделает этого.
Она знала,
что старуху ждут со дня на день, знала,
что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было,
что он, боясь оскорбить мать, не
делает предложения; однако ей так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог,
что она верила этому.
Теперь она верно знала,
что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и
сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла,
что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но
что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За
что? За то,
что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но,
делать нечего, так нужно, так должно.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно.
Чего мне бояться? Я ничего дурного не
сделала.
Что будет, то будет! Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
И она стала говорить с Кити. Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче было
сделать эту неловкость,
чем остаться весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня, заметив,
что он молчит, обратилась к нему.
«Что-то с ним особенное, — подумала графиня Нордстон, вглядываясь в его строгое, серьезное лицо, — что-то он не втягивается в свои рассуждения. Но я уж выведу его. Ужасно люблю
сделать его дураком пред Кити, и
сделаю».
— Я люблю деревню, — сказал Вронский, замечая и
делая вид,
что не замечает тона Левина.
«Жалко, жалко, но
что же
делать?
— Да помилуй, ради самого Бога, князь,
что̀ я
сделала? — говорила княгиня, чуть не плача.
— Да, вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая,
что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как
сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
— Ну
что ж, в воскресенье
сделаем ужин для дивы? — сказал он ему, с улыбкой взяв его под руку.
— То есть
что же? Или он вчера
сделал предложение твоей belle soeur?.. [свояченице?]
— Но, Долли,
что же
делать,
что же
делать? Как лучше поступить в этом ужасном положении? — вот о
чем надо подумать.