Неточные совпадения
— Дарья Александровна приказали доложить,
что они уезжают. Пускай делают, как им,
вам то есть, угодно, — сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову на бок, уставился на барина.
—
Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось Бог даст. Очень мучаются, и смотреть жалости, да и всё в доме навынтараты пошло. Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь.
Что делать! Люби кататься…
—
Что вам нужно? — сказала она быстрым, не своим, грудным голосом.
— Если
вы пойдете за мной, я позову людей, детей! Пускай все знают,
что вы подлец! Я уезжаю нынче, а
вы живите здесь с своею любовницей!
— Не понимаю,
что вы делаете, — сказал Левин, пожимая плечами. — Как ты можешь это серьезно делать?
— Да, но они, Вурст, и Кнауст, и Припасов, ответят
вам,
что ваше сознание бытия вытекает из совокупности всех ощущений,
что это сознание бытия есть результат ощущений, Вурст даже прямо говорит,
что, коль скоро нет ощущения, нет и понятия бытия.
— Ну,
что у
вас земство, как? — спросил Сергей Иванович, который очень интересовался земством и приписывал ему большое значение.
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я хотел к
вам ехать, — сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я не знал,
что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
— Вашу похвалу надо ценить. Здесь сохранились предания,
что вы лучший конькобежец, — сказала она, стряхивая маленькою ручкой в черной перчатке иглы инея, упавшие на муфту.
— И я уверен в себе, когда
вы опираетесь на меня, — сказал он, но тотчас же испугался того,
что̀ сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
— Я сказал
вам,
что не знаю, надолго ли я приехал….
что это от
вас зависит…
—
Что это от
вас зависит, — повторил он. — Я хотел сказать… я хотел сказать… Я за этим приехал…
что… быть моею женой! — проговорил он, не зная сам,
что̀ говорил; но, почувствовав,
что самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
— А! Константин Дмитрич! Опять приехали в наш развратный Вавилон, — сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая его слова, сказанные как-то в начале зимы,
что Москва есть Вавилон. —
Что, Вавилон исправился или
вы испортились? — прибавила она, с усмешкой оглядываясь на Кити.
— Мне очень лестно, графиня,
что вы так помните мои слова, — отвечал Левин, успевший оправиться и сейчас же по привычке входя в свое шуточно-враждебное отношение к графине Нордстон. — Верно, они на
вас очень сильно действуют.
— Константин Дмитрич, — сказала она ему, — растолкуйте мне, пожалуйста,
что такое значит, —
вы всё это знаете, — у нас в Калужской деревне все мужики и все бабы всё пропили,
что у них было, и теперь ничего нам не платят.
Что это значит?
Вы так хвалите всегда мужиков.
— Должно быть, мои слова на
вас сильно действуют,
что вы их так помните, — сказал Левин и, вспомнив,
что он уже сказал это прежде, покраснел.
— Но надеюсь, граф,
что вы бы не согласились жить всегда в деревне, — сказала графиня Нордстон.
— Зачем
вы меня спрашиваете? Ведь
вы знаете,
что̀ я скажу.
— Так
вы думаете,
что я говорю неправду?
— А потому, — перебил Левин, —
что при электричестве каждый раз, как
вы потрете смолу о шерсть, обнаруживается известное явление, а здесь не каждый раз, стало быть, это не природное явление.
— А я думаю,
что вы будете отличный медиум, — сказала графиня Нордстон, — в
вас есть что-то восторженное.
«Всех ненавижу, и
вас, и себя», отвечал его взгляд, и он взялся за шляпу. Но ему не судьба была уйти. Только
что хотели устроиться около столика, а Левин уйти, как вошел старый князь и, поздоровавшись с дамами, обратился к Левину.
— А! — начал он радостно. — Давно ли? Я и не знал,
что ты тут. Очень рад
вас видеть.
— Я надеюсь,
что вы будете? — обратился он к Кити.
—
Что? Вот
что! — кричал князь, размахивая руками и тотчас же запахивая свой беличий халат. — То,
что в
вас нет гордости, достоинства,
что вы срамите, губите дочь этим сватовством, подлым, дурацким!
А вот
что: во-первых,
вы заманиваете жениха, и вся Москва будет говорить, и резонно.
— Да, вот
вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая,
что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
— Ваш брат здесь, — сказал он, вставая. — Извините меня, я не узнал
вас, да и наше знакомство было так коротко, — сказал Вронский, кланяясь, —
что вы, верно, не помните меня.
— О, нет, — сказала она, — я бы узнала
вас, потому
что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили только о
вас, — сказала она, позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться в улыбке. — А брата моего всё-таки нет.
— Я не знаю, на
что вы намекаете, maman, — отвечал сын холодно. —
Что ж, maman, идем.
— Прощайте, мой дружок, — отвечала графиня. — Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико. Я просто, по-старушечьи, прямо говорю,
что полюбила
вас.
— Ну,
что, maman,
вы совершенно здоровы? — повторил он, обращаясь к матери.
— Оттого,
что вы всегда лучше всех.
— По крайней мере, если придется ехать, я буду утешаться мыслью,
что это сделает
вам удовольствие… Гриша, не тереби, пожалуйста, они и так все растрепались, — сказала она, поправляя выбившуюся прядь волос, которою играл Гриша.
— Ах, он был там? — спросила Кити покраснев. —
Что же Стива сказал
вам?
—
Что ж мать рассказывала
вам?
— Как хорошо,
что вы приехали во время, — сказал он ей, обнимая ее талию, — а то,
что зa манера опаздывать.
— Отдыхаешь, вальсируя с
вами, — сказал он ей, пускаясь в первые небыстрые шаги вальса. — Прелесть, какая легкость, précision, [точность,] — говорил он ей то,
что говорил почти всем хорошим знакомым.
—
Что ж, еще тур?
Вы не устали? — сказал Корсунский, слегка запыхавшись.
— Он при мне звал ее на мазурку, — сказала Нордстон, зная,
что Кити поймет, кто он и она. — Она сказала: разве
вы не танцуете с княжной Щербацкой?
— Я писал и
вам и Сергею Иванычу,
что я
вас не знаю и не хочу знать.
Что тебе,
что вам нужно?
— А затем,
что мужики теперь такие же рабы, какими были прежде, и от этого-то
вам с Сергеем Иванычем и неприятно,
что их хотят вывести из этого рабства, — сказал Николай Левин, раздраженный возражением.
— Я нездоров, я раздражителен стал, — проговорил, успокоиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, — и потом ты мне говоришь о Сергей Иваныче и его статье. Это такой вздор, такое вранье, такое самообманыванье.
Что может писать о справедливости человек, который ее не знает?
Вы читали его статью? — обратился он к Крицкому, опять садясь к столу и сдвигая с него до половины насыпанные папиросы, чтоб опростать место.
— То есть, позвольте, почему ж
вы знаете,
что вы потеряете время? Многим статья эта недоступна, то есть выше их. Но я, другое дело, я вижу насквозь его мысли и знаю, почему это слабо.
— О
чем вы говорили? — сказал он, хмурясь и переводя испуганные глаза с одного на другого. — О
чем?
— Если хочешь знать всю мою исповедь в этом отношении, я скажу тебе,
что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я не беру ни той, ни другой стороны.
Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
— Да не говори ей
вы. Она этого боится. Ей никто, кроме мирового судьи, когда ее судили за то,
что она хотела уйти из дома разврата, никто не говорил
вы. Боже мой,
что это за бессмыслица на свете! — вдруг вскрикнул он. — Эти новыя учреждения, эти мировые судьи, земство,
что это за безобразие!
— Я не знала,
что вы едете. Зачем
вы едете? — сказала она, опустив руку, которою взялась было за столбик. И неудержимая радость и оживление сияли на ее лице.