Неточные совпадения
Он
прочел письма. Одно было очень неприятное — от купца, покупавшего лес
в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес
в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, — эта мысль оскорбляла его.
Степан Аркадьич получал и
читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами
в нем незаметно изменялись.
Он
прочел руководящую статью,
в которой объяснялось, что
в наше время совершенно напрасно поднимается вопль о том, будто бы радикализм угрожает поглотить все консервативные элементы и будто бы правительство обязано принять меры для подавления революционной гидры, что, напротив, «по нашему мнению, опасность лежит не
в мнимой революционной гидре, а
в упорстве традиционности, тормозящей прогресс», и т. д.
Он
прочел и другую статью, финансовую,
в которой упоминалось о Бентаме и Милле и подпускались шпильки министерству.
Он
прочел и о том, что граф Бейст, как слышно, проехал
в Висбаден, и о том, что нет более седых волос, и о продаже легкой кареты, и предложение молодой особы; но эти сведения не доставляли ему, как прежде, тихого, иронического удовольствия.
Профессор вел жаркую полемику против материалистов, а Сергей Кознышев с интересом следил за этою полемикой и,
прочтя последнюю статью профессора, написал ему
в письме свои возражения; он упрекал профессора за слишком большие уступки материалистам.
Левин встречал
в журналах статьи, о которых шла речь, и
читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые
в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.
Левин
прочел написанное странным, родным ему почерком: «Прошу покорно оставить меня
в покое. Это одно, чего я требую от своих любезных братцев. Николай Левин».
Левин
прочел это и, не поднимая головы, с запиской
в руках стоял пред Сергеем Ивановичем.
Когда Анна вошла
в комнату, Долли сидела
в маленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок из французского чтения. Мальчик
читал, вертя
в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее
в карман.
Левин подошел к фонарю,
прочел адрес брата, который у него был
в бумажнике, и подозвал извозчика.
— Я не
читал, — мрачно сказал Крицкий, очевидно не хотевший вступать
в разговор.
Далее всё было то же и то же; та же тряска с постукиваньем, тот же снег
в окно, те же быстрые переходы от парового жара к холоду и опять к жару, то же мелькание тех же лиц
в полумраке и те же голоса, и Анна стала
читать и понимать читаемое.
Анна достала подарки, которые посылали дети Долли, и рассказала сыну, какая
в Москве есть девочка Таня и как Таня эта умеет
читать и учит даже других детей.
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена директора, и рассказала все городские новости.
В три часа и она уехала, обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович был
в министерстве. Оставшись одна, Анна дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он обедал отдельно) и чтобы привести
в порядок свои вещи,
прочесть и ответить на записки и письма, которые у нее скопились на столе.
— О, нет! — отвечала она, встав за ним и провожая его чрез залу
в кабинет. — Что же ты
читаешь теперь? — спросила она.
Она знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович не пропускал ничего из того, что делало шум
в этой области, и считал своим долгом всё
читать.
Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе
в кабинет, как он это делал обыкновенно, и сел
в кресло, развернув на заложенном разрезным ножом месте книгу о папизме, и
читал до часу, как обыкновенно делал; только изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя что-то.
Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он изливал
в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он
читал, и
в особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам не замечал этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата,
в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно
прочесть дорогой.
В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
—
В конюшню! — сказал он и достал было письма, чтобы
прочесть их, но потом раздумал, чтобы не развлекаться до осмотра лошади. — «Потом»!…
«Плохо! — подумал Вронский, поднимая коляску. — И то грязно было, а теперь совсем болото будет». Сидя
в уединении закрытой коляски, он достал письмо матери и записку брата и
прочел их.
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался
в это лицо, стараясь не
читать того, что так ясно было на нем написано, и против воли своей с ужасом
читал на нем то, чего он не хотел знать.
Княгиня видела, что Кити
читает по вечерам французское Евангелие, которое ей подарила госпожа Шталь, чего она прежде не делала; что она избегает светских знакомых и сходится с больными, находившимися под покровительством Вареньки, и
в особенности с одним бедным семейством больного живописца Петрова.
Письмо было от Облонского. Левин вслух
прочел его. Облонский писал из Петербурга: «Я получил письмо от Долли, она
в Ергушове, и у ней всё не ладится. Съезди, пожалуйста, к ней, помоги советом, ты всё знаешь. Она так рада будет тебя видеть. Она совсем одна, бедная. Теща со всеми еще зa границей».
Он
прочел письмо и остался им доволен, особенно тем, что он вспомнил приложить деньги; не было ни жестокого слова, ни упрека, но не было и снисходительности. Главное же — был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив
в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было
в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
Он попробовал
читать, но никак не мог восстановить
в себе весьма живого прежде интереса к евгюбическим надписям.
— Хорошо, — сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных
в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала
читать с конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы»,
прочла она. Она пробежала дальше, назад,
прочла всё и еще раз
прочла письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не ожидала.
Ни минуты не думая, Анна села с письмом Бетси к столу и, не
читая, приписала внизу: «Мне необходимо вас видеть. Приезжайте к саду Вреде. Я буду там
в 6 часов». Она запечатала, и Бетси, вернувшись, при ней отдала письмо.
— Что же? что? — спрашивал он, сжимая локтем ее руку и стараясь
прочесть в ее лице ее мысли.
Но она не слушала его слов, она
читала его мысли по выражению лица. Она не могла знать, что выражение его лица относилось к первой пришедшей Вронскому мысли — о неизбежности теперь дуэли. Ей никогда и
в голову не приходила мысль о дуэли, и поэтому это мимолетное выражение строгости она объяснила иначе.
— Ах, мне всё равно! — сказала она. Губы ее задрожали. И ему показалось, что глаза ее со странною злобой смотрели на него из-под вуаля. — Так я говорю, что не
в этом дело, я не могу сомневаться
в этом; но вот что он пишет мне.
Прочти. — Она опять остановилась.
Опять, как и
в первую минуту, при известии об ее разрыве с мужем, Вронский,
читая письмо, невольно отдался тому естественному впечатлению, которое вызывало
в нем отношение к оскорбленному мужу.
— Ну,
в этом вы, по крайней мере, сходитесь со Спенсером, которого вы так не любите; он говорит тоже, что образование может быть следствием бо́льшего благосостояния и удобства жизни, частых омовений, как он говорит, но не умения
читать и считать…
Пообедав, Левин сел, как и обыкновенно, с книгой на кресло и,
читая, продолжал думать о своей предстоящей поездке
в связи с книгою.
— Ну, так вот
прочтите. Я скажу то, чего бы желала. Очень бы желала! — Она написала начальные буквы: ч,
в, м, з, и, п, ч, б. Это значило: «чтобы вы могли забыть и простить, чтò было».
Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал
в ее глаза. На него нашло затмение от счастия. Он никак не мог подставить те слова, какие она разумела; но
в прелестных сияющих счастием глазах ее он понял всё, что ему нужно было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже
читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: Да.
«Что-нибудь еще
в этом роде», сказал он себе желчно, открывая вторую депешу. Телеграмма была от жены. Подпись ее синим карандашом, «Анна», первая бросилась ему
в глаза. «Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее»,
прочел он. Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму. Что это был обман и хитрость,
в этом, как ему казалось
в первую минуту, не могло быть никакого сомнения.
— Я боюсь, что она сама не понимает своего положения. Она не судья, — оправляясь говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она
прочтет это письмо, она не
в силах будет ничего сказать, она только ниже опустит голову.
«Боже вечный, расстоящияся собравый
в соединение, —
читал он кротким певучим голосом, — и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники я твоего обетования показавый: Сам благослови и рабы Твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я на всякое дело благое. Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и вовеки веков». — «А-аминь», опять разлился
в воздухе невидимый хор.
«Ты бо изначала создал еси мужеский пол и женский, —
читал священник вслед за переменой колец, — и от Тебе сочетавается мужу жена,
в помощь и
в восприятие рода человеча. Сам убо, Господи Боже наш, пославый истину на наследие Твое и обетование Твое, на рабы Твоя отцы наша,
в коемждо роде и роде, избранныя Твоя: призри на раба Твоего Константина и на рабу Твою Екатерину и утверди обручение их
в вере, и единомыслии, и истине, и любви»….
— Приходи же скорее, — сказала она ему, уходя из кабинета, — а то без тебя
прочту письма. И давай
в четыре руки играть.
Когда Левин вошел наверх, жена его сидела у нового серебряного самовара за новым чайным прибором и, посадив у маленького столика старую Агафью Михайловну с налитою ей чашкой чая,
читала письмо Долли, с которою они были
в постоянной и частой переписке.
В этих словах Агафьи Михайловны Левин
прочел развязку драмы, которая
в последнее время происходила между Агафьей Михайловной и Кити. Он видел, что, несмотря на все огорчение, причиненное Агафье Михайловне новою хозяйкой, отнявшею у нее бразды правления, Кити все-таки победила ее и заставила себя любить.
Левин, которого давно занимала мысль о том, чтобы помирить братьев хотя перед смертью, писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него ответ,
прочел это письмо больному. Сергей Иванович писал, что не может сам приехать, но
в трогательных выражениях просил прощения у брата.
Предсказание Марьи Николаевны было верно. Больной к ночи уже был не
в силах поднимать рук и только смотрел пред собой, не изменяя внимательно сосредоточенного выражения взгляда. Даже когда брат или Кити наклонялись над ним, так, чтоб он мог их видеть, он так же смотрел. Кити послала за священником, чтобы
читать отходную.
Пока священник
читал отходную, умирающий не показывал никаких признаков жизни; глаза были закрыты. Левин, Кити и Марья Николаевна стояли у постели. Молитва еще не была дочтена священником, как умирающий потянулся, вздохнул и открыл глаза. Священник, окончив молитву, приложил к холодному лбу крест, потом медленно завернул его
в епитрахиль и, постояв еще молча минуты две, дотронулся до похолодевшей и бескровной огромной руки.
Просидев дома целый день, она придумывала средства для свиданья с сыном и остановилась на решении написать мужу. Она уже сочиняла это письмо, когда ей принесли письмо Лидии Ивановны. Молчание графини смирило и покорило ее, но письмо, всё то, что она
прочла между его строками, так раздражило ее, так ей возмутительна показалась эта злоба
в сравнении с ее страстною законною нежностью к сыну, что она возмутилась против других и перестала обвинять себя.
Мать отстранила его от себя, чтобы понять, то ли он думает, что говорит, и
в испуганном выражении его лица она
прочла, что он не только говорил об отце, но как бы спрашивал ее, как ему надо об отце думать.
Всё, что она видела, подъезжая к дому и проходя через него, и теперь
в своей комнате, всё производило
в ней впечатление изобилия и щегольства и той новой европейской роскоши, про которые она
читала только
в английских романах, но никогда не видала еще
в России и
в деревне.