Неточные совпадения
Но ведь пока она была
у нас в доме, я не позволял
себе ничего.
Когда Облонский спросил
у Левина, зачем он собственно приехал, Левин покраснел и рассердился на
себя за то, что покраснел, потому что он не мог ответить ему: «я приехал сделать предложение твоей свояченице», хотя он приехал только за этим.
— Я? Да, я озабочен; но, кроме того, меня это всё стесняет, — сказал он. — Ты не можешь представить
себе, как для меня, деревенского жителя, всё это дико, как ногти того господина, которого я видел
у тебя…
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер
у Дюссо, велел подать
себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
Штатский старичок, оправлявший свои седые височки
у другого зеркала и изливавший от
себя запах духов, столкнулся с ними на лестнице и посторонился, видимо любуясь незнакомою ему Кити.
Она была не вновь выезжающая,
у которой на бале все лица сливаются в одно волшебное впечатление; она и не была затасканная по балам девушка, которой все лица бала так знакомы, что наскучили; но она была на середине этих двух, — она была возбуждена, а вместе с тем обладала
собой настолько, что могла наблюдать.
Все барыши заработной платы, на которые они могли бы улучшить свое положение, доставить
себе досуг и вследствие этого образование, все излишки платы — отнимаются
у них капиталистами.
Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что с
собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где
у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести
себя в состояние бодрости. За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
«Ведь всё это было и прежде; но отчего я не замечала этого прежде?» — сказала
себе Анна. — Или она очень раздражена нынче? А в самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она всё сердится, и всё
у нее враги и всё враги по христианству и добродетели».
«Всё-таки он хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в своей сфере, — говорила
себе Анна, вернувшись к
себе, как будто защищая его пред кем-то, кто обвинял его и говорил, что его нельзя любить. Но что это уши
у него так странно выдаются! Или он обстригся?»
—
У меня нет никакого горя, — говорила она успокоившись, — но ты можешь ли понять, что мне всё стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я сама. Ты не можешь
себе представить, какие
у меня гадкие мысли обо всем.
— Нисколько.
У меня нет другого выхода. Кто-нибудь из нас двух глуп. Ну, а вы знаете, про
себя нельзя этого никогда сказать.
Он впервые живо представил
себе ее личную жизнь, ее мысли, ее желания, и мысль, что
у нее может и должна быть своя особенная жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее.
Она чувствовала
себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его,
у ней никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.
У всех было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но огорчался и чувствовал
себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
Как ни старался Левин преодолеть
себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к
себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил
у него в комнате, говоря о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.
Pluck, то есть энергии и смелости, Вронский не только чувствовал в
себе достаточно, но, что гораздо важнее, он был твердо убежден, что ни
у кого в мире не могло быть этого pluck больше, чем
у него.
Они знали, что он боялся всего, боялся ездить на фронтовой лошади; но теперь, именно потому, что это было страшно, потому что люди ломали
себе шеи и что
у каждого препятствия стояли доктор, лазаретная фура с нашитым крестом и сестрою милосердия, он решился скакать.
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год
у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал
себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с утра еще сделав
себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил
себе бывать
у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
— Кити играет, и
у нас есть фортепьяно, нехорошее, правда, но вы нам доставите большое удовольствие, — сказала княгиня с своею притворною улыбкой, которая особенно неприятна была теперь Кити, потому что она заметила, что Вареньке не хотелось петь. Но Варенька однако пришла вечером и принесла с
собой тетрадь нот. Княгиня пригласила Марью Евгеньевну с дочерью и полковника.
В случавшихся между братьями разногласиях при суждении о народе Сергей Иванович всегда побеждал брата, именно тем, что
у Сергея Ивановича были определенные понятия о народе, его характере, свойствах и вкусах;
у Константина же Левина никакого определенного и неизменного понятия не было, так что в этих спорах Константин всегда был уличаем в противоречии самому
себе.
Утренняя роса еще оставалась внизу на густом подседе травы, и Сергей Иванович, чтобы не мочить ноги, попросил довезти
себя по лугу в кабриолете до того ракитового куста,
у которого брались окуни. Как ни жалко было Константину Левину мять свою траву, он въехал в луг. Высокая трава мягко обвивалась около колес и ног лошади, оставляя свои семена на мокрых спицах и ступицах.
Он ничего не думал, ничего не желал, кроме того, чтобы не отстать от мужиков и как можно лучше сработать. Он слышал только лязг кос и видел пред
собой удалявшуюся прямую фигуру Тита, выгнутый полукруг прокоса, медленно и волнисто склоняющиеся травы и головки цветов около лезвия своей косы и впереди
себя конец ряда,
у которого наступит отдых.
Теперь, в уединении деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти радости. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить
себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к своим детям; всё-таки она не могла не говорить
себе, что
у нее прелестные дети, все шестеро, все в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и была счастлива ими и гордилась ими.
Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она взяла на
себя в последние годы, и с радостью почувствовала, что в том состоянии, в котором она находилась,
у ней есть держава, независимая от положения, в которое она станет к мужу и к Вронскому.
Она прошлась по зале и с решимостью направилась к нему. Когда она вошла в его кабинет, он в вице-мундире, очевидно готовый к отъезду, сидел
у маленького стола, на который облокотил руки, и уныло смотрел пред
собой. Она увидала его прежде, чем он ее, и она поняла, что он думал о ней.
Представьте
себе, должен бы я был сказать ему, что
у вас хозяйство ведется, как
у старика, что вы нашли средство заинтересовывать рабочих в успехе работы и нашли ту же середину в усовершенствованиях, которую они признают, — и вы, не истощая почвы, получите вдвое, втрое против прежнего.
— Мы с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того… как вы
у нас были, — сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой,
у Долли дети все были в скарлатине, и он зашел к ней как-то. И можете
себе представить, — говорила она шопотом. — ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей ходить за детьми. Да; и три недели прожил
у них в доме и как нянька ходил за детьми.
— Любите ненавидящих вас, а любить тех, кого ненавидишь, нельзя. Простите, что я вас расстроил.
У каждого своего горя достаточно! — И, овладев
собой, Алексей Александрович спокойно простился и уехал.
Левин по этому случаю сообщил Егору свою мысль о том, что в браке главное дело любовь и что с любовью всегда будешь счастлив, потому что счастье бывает только в
себе самом. Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне понял мысль Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание о том, что, когда он жил
у хороших господ, он всегда был своими господами доволен и теперь вполне доволен своим хозяином, хоть он Француз.
«Впрочем, это дело кончено, нечего думать об этом», сказал
себе Алексей Александрович. И, думая только о предстоящем отъезде и деле ревизии, он вошел в свой нумер и спросил
у провожавшего швейцара, где его лакей; швейцар сказал, что лакей только что вышел. Алексей Александрович велел
себе подать чаю, сел к столу и, взяв Фрума, стал соображать маршрут путешествия.
Алексей Александрович прошел в ее кабинет.
У ее стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над
собой, поднялся и сказал...
Стоя
у первой обедни, Левин попытался освежить в
себе юношеские воспоминания того сильного религиозного чувства, которое он пережил от шестнадцати до семнадцати лет.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил
себя: есть ли
у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
С тем тактом, которого так много было
у обоих, они за границей, избегая русских дам, никогда не ставили
себя в фальшивое положение и везде встречали людей, которые притворялись, что вполне понимали их взаимное положение гораздо лучше, чем они сами понимали его.
Девочка, его ребенок, была так мила и так привязала к
себе Анну с тех пор, как
у ней осталась одна эта девочка, что Анна редко вспоминала о сыне.
Но
у нас теперь он прямо попал на отрицательную литературу, усвоил
себе очень быстро весь экстракт науки отрицательной, и готов.
В этих словах Агафьи Михайловны Левин прочел развязку драмы, которая в последнее время происходила между Агафьей Михайловной и Кити. Он видел, что, несмотря на все огорчение, причиненное Агафье Михайловне новою хозяйкой, отнявшею
у нее бразды правления, Кити все-таки победила ее и заставила
себя любить.
Было
у Алексея Александровича много таких людей, которых он мог позвать к
себе обедать, попросить об участии в интересовавшем его деле, о протекции какому-нибудь искателю, с которыми он мог обсуждать откровенно действия других лиц и высшего правительства; но отношения к этим лицам были заключены в одну твердо определенную обычаем и привычкой область, из которой невозможно было выйти.
Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно думала о том и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так сильно подействовало на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в гостинице, она долго не могла понять, зачем она здесь. «Да, всё это кончено, и я опять одна», сказала она
себе и, не снимая шляпы, села на стоявшее
у камина кресло. Уставившись неподвижными глазами на бронзовые часы, стоявшие на столе между окон, она стала думать.
Акт кончился, когда он вошел, и потому он, не заходя в ложу брата, прошел до первого ряда и остановился
у рампы с Серпуховским, который, согнув колено и постукивая каблуком в рампу и издалека увидав его, подозвал к
себе улыбкой.
Кто не знал ее и ее круга, не слыхал всех выражений соболезнования, негодования и удивления женщин, что она позволила
себе показаться в свете и показаться так заметно в своем кружевном уборе и со своей красотой, те любовались спокойствием и красотой этой женщины и не подозревали, что она испытывала чувства человека, выставляемого
у позорного столба.
Вронский не слушал его. Он быстрыми шагами пошел вниз: он чувствовал, что ему надо что-то сделать, но не знал что. Досада на нее за то, что она ставила
себя и его в такое фальшивое положение, вместе с жалостью к ней за ее страдания, волновали его. Он сошел вниз в партер и направился прямо к бенуару Анны.
У бенуара стоял Стремов и разговаривал с нею...
Анна уже была дома. Когда Вронский вошел к ней, она была одна в том самом наряде, в котором она была в театре. Она сидела на первом
у стены кресле и смотрела пред
собой. Она взглянула на него и тотчас же приняла прежнее положение.
— Премиленький узор; так просто и благородно. Я сама хотела
себе сделать, если б
у ней не было. В роде как
у Вареньки. Так мило и дешево.
— Я завидую тому, что он лучше меня, — улыбаясь сказал Левин. — Он живет не для
себя.
У него вся жизнь подчинена долгу. И потому он может быть спокоен и доволен.
Но его порода долговечна,
у него не было ни одного седого волоса, ему никто не давал сорока лет, и он помнил, что Варенька говорила, что только в России люди в пятьдесят лет считают
себя стариками, а что во Франции пятидесятилетний человек считает
себя dans la force de l’âge, [в расцвете лет,] a сорокалетний — un jeune homme. [молодым человеком.]
И вдруг совершенно неожиданно голос старой княгини задрожал. Дочери замолчали и переглянулись. «Maman всегда найдет
себе что-нибудь грустное», сказали они этим взглядом. Они не знали, что, как ни хорошо было княгине
у дочери, как она ни чувствовала
себя нужною тут, ей было мучительно грустно и за
себя и за мужа с тех пор, как они отдали замуж последнюю любимую дочь и гнездо семейное опустело.
— Очень
у них хорошо, — рассказывал Васенька про Вронского и Анну. — Я, разумеется, не беру на
себя судить, но в их доме чувствуешь
себя в семье.