Неточные совпадения
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или,
лучше сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и
хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я
скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, —
сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе
лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
— Ну, и тем
лучше для него, —
сказал Вронский улыбаясь. — А, ты здесь, — обратился он к высокому старому лакею матери, стоявшему у двери, — войди сюда.
— Не правда ли, очень мила? —
сказала графиня про Каренину. — Ее муж со мною посадил, и я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [у тебя всё еще тянется идеальная любовь. Тем
лучше, мой милый, тем
лучше.]
— Отдыхаешь, вальсируя с вами, —
сказал он ей, пускаясь в первые небыстрые шаги вальса. — Прелесть, какая легкость, précision, [точность,] — говорил он ей то, что говорил почти всем
хорошим знакомым.
— Да ты думаешь, она ничего не понимает? —
сказал Николай. — Она всё это понимает
лучше всех нас. Правда, что есть в ней что-то
хорошее, милое?
— Впрочем, Анна, по правде тебе
сказать, я не очень желаю для Кити этого брака. И
лучше, чтоб это разошлось, если он, Вронский, мог влюбиться в тебя в один день.
— Это дурно, чтò вы говорите, и я прошу вас, если вы
хороший человек, забудьте, чтò вы
сказали, как и я забуду, —
сказала она наконец.
— Со мной? —
сказала она удивленно, вышла из двери и посмотрела на него. — Что же это такое? О чем это? — спросила она садясь. — Ну, давай переговорим, если так нужно. А
лучше бы спать.
— Ну, смотри же, растирай комья-то, —
сказал Левин, подходя к лошади, — да за Мишкой смотри. А
хороший будет всход, тебе по пятидесяти копеек за десятину.
— Нет,
лучше поедем, —
сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше. Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. — Как это ты не куришь! Сигара — это такое не то что удовольствие, а венец и признак удовольствия. Вот это жизнь! Как хорошо! Вот бы как я желал жить!
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо
сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как дело сделать, так мы
лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, —
сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, —
сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
— Оченно скупы Константин Дмитрич, —
сказал он с улыбкой, обращаясь к Степану Аркадьичу, — окончательно ничего не укупишь. Торговал пшеницу,
хорошие деньги давал.
— Твой брат был здесь, —
сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его возьми,
сказал, что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. — Да оставь же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл глаза. — Ты
лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что…
— Успокойся, милая, успокойся! —
сказал он, погладив ее еще рукой по заду, и с радостным сознанием, что лошадь в самом
хорошем состоянии, вышел из денника.
И ему в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что необходимо прекратить эту ложь, и чем скорее, тем
лучше. «Бросить всё ей и мне и скрыться куда-нибудь одним с своею любовью»,
сказал он себе.
— Из всякого положения есть выход. Нужно решиться, —
сказал он. — Всё
лучше, чем то положение, в котором ты живешь. Я ведь вижу, как ты мучаешься всем, и светом, и сыном, и мужем.
— У тебя не совсем
хороший вид, —
сказала она.
— Уморительны мне твои engouements, [увлечения,]] —
сказала княгиня, — нет, пойдём
лучше назад, — прибавила она, заметив двигавшегося им навстречу Левина с своею дамой и с немецким доктором, с которым он что-то громко и сердито говорил.
— Может быть, —
сказал он, пожимая локтем её руку. — Но
лучше, когда делают так, что, у кого ни спроси, никто не знает.
— Но я еще не признаю этого дела
хорошим, — покраснев
сказал Константин Левин.
— О, нет! —
сказала Долли. — Первое время было неудобно, а теперь всё прекрасно устроилось благодаря моей старой няне, —
сказала она, указывая на Матрену Филимоновну, понимавшую, что говорят о ней, и весело и дружелюбно улыбавшуюся Левину. Она знала его и знала, что это
хороший жених барышне, и желала, чтобы дело сладилось.
— Дарья Александровна, —
сказал он, — так выбирают платье или не знаю какую покупку, а не любовь. Выбор сделан, и тем
лучше… И повторенья быть не может.
— Отложить и никого не принимать, —
сказал он на вопрос швейцара, с некоторым удовольствием, служившим признаком его
хорошего расположения духа, ударяя на слове «не принимать».
— Как бы я желала знать других так, как я себя знаю, —
сказала Анна серьезно и задумчиво. — Хуже ли я других, или
лучше? Я думаю, хуже.
— Слишком большой контраст, —
сказал он, — ехать после этого общества к старухе Вреде. И потом для нее вы будете случаем позлословить, а здесь вы только возбудите другие, самые
хорошие и противоположные злословию чувства, —
сказал он ей.
Он
сказал это, но теперь, обдумывая, он видел ясно, что
лучше было бы обойтись без этого; и вместе с тем, говоря это себе, боялся — не дурно ли это?
— Не думаю, опять улыбаясь,
сказал Серпуховской. — Не
скажу, чтобы не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет
лучше, чем в руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха
сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
— Ты
сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты
лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
— Да, да, это
лучше, тысячу раз
лучше! Я понимаю, как тяжело это было, —
сказал он.
Если бы Левин не имел свойства объяснять себе людей с самой
хорошей стороны, характер Свияжского не представлял бы для него никакого затруднения и вопроса; он бы
сказал себе: дурак или дрянь, и всё бы было ясно.
— Я не про то говорю, —
сказал он. — Я говорю, что я для своей выгоды делаю. Мне выгоднее, если мужики
лучше работают.
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам
скажу про себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня; в злобе, ревности я хотела всё бросить, я хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я живу. Дети растут, муж возвращается в семью и чувствует свою неправоту, делается чище,
лучше, и я живу… Я простила, и вы должны простить!
— Очень рад, —
сказал он и спросил про жену и про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так как в его воображении мысль о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось, что никому
лучше нельзя рассказать своего счастья, как жене и свояченице Свияжского, и он очень был рад ехать к ним.
— Возьмите, возьмите эти ужасные книги! —
сказала она, отталкивая лежавшие пред ней на столе тетради. — Зачем вы дали их мне!.. Нет, всё-таки
лучше, — прибавила она, сжалившись над его отчаянным лицом. — Но это ужасно, ужасно!
— Всё не
лучше? —
сказал Алексей Александрович.
— Мне кажется
лучше, —
сказала она, избегая его взгляда.
— Я не переставая думаю о том же. И вот что я начал писать, полагая, что я
лучше скажу письменно и что мое присутствие раздражает ее, —
сказал он, подавая письмо.
Впрочем, придумаю
лучше»,
сказал он себе с улыбкой.
— Ах, зачем я не умерла,
лучше бы было! —
сказала она, и без рыданий слезы потекли по обеим щекам; но она старалась улыбаться, чтобы не огорчить его.
Левин не хотел его разочаровывать в том, что где-нибудь может быть что-нибудь
хорошее без нее, и потому ничего не
сказал.
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! —
сказал он себе с отчаянием. — Пойду к ней, спрошу,
скажу последний раз: мы свободны, и не
лучше ли остановиться? Всё
лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием в сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и поехал к ней.
— То, что я тысячу раз говорил и не могу не думать… то, что я не стою тебя. Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня… Если…
лучше скажи, — говорил он, не глядя на нее. — Я буду несчастлив. Пускай все говорят, что̀ хотят; всё
лучше, чем несчастье… Всё
лучше теперь, пока есть время…
— Я очень рада одному, —
сказала Анна Голенищеву, когда они уже возвращались. — У Алексея будет atelier
хороший.
— Да, но в таком случае, если вы позволите
сказать свою мысль… Картина ваша так хороша, что мое замечание не может повредить ей, и потом это мое личное мнение. У вас это другое. Самый мотив другой. Но возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос сведен на степень исторического лица, то
лучше было бы Иванову и избрать другую историческую тему, свежую, нетронутую.
— Мне гораздо уж
лучше, —
сказал он. — Вот с вами я бы давно выздоровел. Как хорошо! — Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но, как бы боясь, что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил и только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками и пожала ее.
— Сережа, друг мой, —
сказала она, — люби его, он
лучше и добрее меня, и я пред ним виновата. Когда ты вырастешь, ты рассудишь.
— Ты говоришь Могучий Ланковского. Это лошадь
хорошая, и я советую тебе купить, —
сказал Яшвин, взглянув на мрачное лицо товарища. — У него вислозадина, но ноги и голова — желать
лучше нельзя.
— И меня возьмите с собой. Я очень люблю ходить за грибами, —
сказал он, глядя на Вареньку, — я нахожу, что это очень
хорошее занятие.