Неточные совпадения
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога,
подумай о детях, они
не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов
сказать, как я виноват! Но, Долли, прости!
«Славный, милый»,
подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю
не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это
сказал?…»
думала она.
— Я тебе говорю, чтò я
думаю, —
сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше
скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Ах перестань! Христос никогда бы
не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю
не то, что
думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно,
не изучал пауков и
не знаешь их нравов: так и я.
«Нет, неправду
не может она
сказать с этими глазами»,
подумала мать, улыбаясь на ее волнение и счастие. Княгиня улыбалась тому, как огромно и значительно кажется ей, бедняжке, то, что происходит теперь в ее душе.
«Боже мой, неужели это я сама должна
сказать ему? —
подумала она. — Ну что я
скажу ему? Неужели я
скажу ему, что я его
не люблю? Это будет неправда. Что ж я
скажу ему?
Скажу, что люблю другого? Нет, это невозможно. Я уйду, уйду».
Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего
не сказал. Кити молчала,
не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», —
подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
«То и прелестно, —
думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он
не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно, что ничего
не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она
сказала мне, что любит.
— Вот как!… Я
думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, —
сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его
не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя
не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.
— Ну, нет, —
сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала вокруг света и
не соскучилась бы. Вы одна из тех милых женщин, с которыми и поговорить и помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста,
не думайте; нельзя же никогда
не разлучаться.
—
Не знаю,
не могу судить… Нет, могу, —
сказала Анна,
подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я
не была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого
не было, совсем
не было.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что
не раз
думала, — иначе бы это
не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, —
сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
— Я
думаю, что нельзя будет
не ехать. Вот это возьми, —
сказала она Тане, которая стаскивала легко сходившее кольцо с ее белого, тонкого в конце пальца.
— Да ты
думаешь, она ничего
не понимает? —
сказал Николай. — Она всё это понимает лучше всех нас. Правда, что есть в ней что-то хорошее, милое?
— Я часто
думаю, что мужчины
не понимают того, что неблагородно, а всегда говорят об этом, —
сказала Анна,
не отвечая ему. — Я давно хотела
сказать вам, — прибавила она и, перейдя несколько шагов, села у углового стола с альбомами.
— Решительно ничего
не понимаю, —
сказала Анна, пожимая плечами. «Ему всё равно,
подумала она. Но в обществе заметили, и это тревожит его». — Ты нездоров, Алексей Александрович, — прибавила она, встала и хотела уйти в дверь; но он двинулся вперед, как бы желая остановить ее.
«
Сказать или
не сказать? —
думала она, глядя в его спокойные ласковые глаза. — Он так счастлив, так занят своими скачками, что
не поймет этого как надо,
не поймет всего значения для нас этого события».
— Но вы
не сказали, о чем вы
думали, когда я вошел, —
сказал он, перервав свой рассказ, — пожалуйста,
скажите!
Листок в ее руке задрожал еще сильнее, но она
не спускала с него глаз, чтобы видеть, как он примет это. Он побледнел, хотел что-то
сказать, но остановился, выпустил ее руку и опустил голову. «Да, он понял всё значение этого события»,
подумала она и благодарно пожала ему руку.
— Ах, только
не мужем, с простою усмешкой
сказала она. — Я
не знаю, я
не думаю о нем. Его нет.
— Я то же самое сейчас
думал, —
сказал он, — как из-за меня ты могла пожертвовать всем? Я
не могу простить себе то, что ты несчастлива.
«Для Бетси еще рано»,
подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?»
подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты
не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама
не зная, что
скажет.
— Да, —
сказал Алексей Александрович и, встав, заложил руки и потрещал ими. — Я заехал еще привезть тебе денег, так как соловья баснями
не кормят, —
сказал он. — Тебе нужно, я
думаю.
— Нет,
не нужно… да, нужно, —
сказала она,
не глядя на него и краснея до корней волос. — Да ты, я
думаю, заедешь сюда со скачек.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки
не позволял себе
думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом
сказать ей это. Но ему очень трудно было
не сказать более, а
сказать только это. Он открыл рот, чтобы
сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно
сказал совершенно другое.
— Нет, вы
не ошиблись, —
сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. — Вы
не ошиблись. Я была и
не могу
не быть в отчаянии. Я слушаю вас и
думаю о нем. Я люблю его, я его любовница, я
не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас… Делайте со мной что хотите.
— Я любила его, и он любил меня; но его мать
не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы
не думали, что у меня тоже был роман? —
сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
— Нет, я совсем
не хороша. Ну,
скажите мне… Постойте, посидимте, —
сказала Кити, усаживая ее опять на скамейку подле себя. —
Скажите, неужели
не оскорбительно
думать, что человек пренебрег вашею любовью, что он
не хотел?..
— А знаешь, я о тебе
думал, —
сказал Сергей Иванович. — Это ни на что
не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты
не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Признаю, —
сказал Левин нечаянно и тотчас же
подумал, что он
сказал не то, что
думает. Он чувствовал, что, если он призна̀ет это, ему будет доказано, что он говорит пустяки,
не имеющие никакого смысла. Как это будет ему доказано, он
не знал, но знал, что это, несомненно, логически будет ему доказано, и он ждал этого доказательства.
— Я
думаю, —
сказал Константин, — что никакая деятельность
не может быть прочна, если она
не имеет основы в личном интересе. Это общая истина, философская, —
сказал он, с решительностью повторяя слово философская, как будто желая показать, что он тоже имеет право, как и всякий, говорить о философии.
Пройдя еще один ряд, он хотел опять заходить, но Тит остановился и, подойдя к старику, что-то тихо
сказал ему. Они оба поглядели на солнце. «О чем это они говорят и отчего он
не заходит ряд?»
подумал Левин,
не догадываясь, что мужики
не переставая косили уже
не менее четырех часов, и им пора завтракать.
Ему было радостно
думать, что и в столь важном жизненном деле никто
не в состоянии будет
сказать, что он
не поступил сообразно с правилами той религии, которой знамя он всегда держал высоко среди общего охлаждения и равнодушия.
Когда она
думала о Вронском, ей представлялось, что он
не любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она
не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось, что те слова, которые она
сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении, что она их
сказала всем и что все их слышали. Она
не могла решиться взглянуть в глаза тем, с кем она жила. Она
не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
«
Не надо,
не надо
думать, —
сказала она себе.
Для чего она
сказала это, чего она за секунду
не думала, она никак бы
не могла объяснить. Она
сказала это по тому только соображению, что, так как Вронского
не будет, то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно
сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно было, как и ко многим другим, она
не умела бы объяснить, а вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства для свидания с Вронским,
не могла придумать ничего лучшего.
— «Никак», — подхватил он тонко улыбаясь, — это лучшее средство. — Я давно вам говорю, — обратился он к Лизе Меркаловой, — что для того чтобы
не было скучно, надо
не думать, что будет скучно. Это всё равно, как
не надо бояться, что
не заснешь, если боишься бессонницы. Это самое и
сказала вам Анна Аркадьевна.
— Отчего ты вчера
не был на скачках? Я
думал увидать там тебя, —
сказал Вронский, оглядывая Серпуховского.
—
Не думаю, опять улыбаясь,
сказал Серпуховской. —
Не скажу, чтобы
не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем в руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха
сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
— Может быть, это так для тебя, но
не для всех. Я то же
думал, а вот живу и нахожу, что
не стоит жить только для этого, —
сказал Вронский.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь
сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И я
думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал
не так, как надо.
— Ты никогда
не любил, — тихо
сказал Вронский, глядя пред собой и
думая об Анне.
Прочтя письмо, он поднял на нее глаза, и во взгляде его
не было твердости. Она поняла тотчас же, что он уже сам с собой прежде
думал об этом. Она знала, что, что бы он ни
сказал ей, он
скажет не всё, что он
думает. И она поняла, что последняя надежда ее была обманута. Это было
не то, чего она ждала.
Она нагнула голову. Она
не только
не сказала того, что она говорила вчера любовнику, что он ее муж, а муж лишний; она и
не подумала этого. Она чувствовала всю справедливость его слов и только
сказала тихо...
— Да что же, я
не перестаю
думать о смерти, —
сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе
скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты
подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы
думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
— Отчего же? Я
не вижу этого. Позволь мне
думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к тебе… И истинное уважение, —
сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения твои были справедливы, я
не беру и никогда
не возьму на себя судить ту или другую сторону и
не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
— И неправда! И поскорей
не думайте больше так! —
сказала Кити. — Я тоже была о нем очень низкого мнения, но это, это — премилый и удивительно добрый человек. Сердце у него золотое.
— Виноват, виноват, и никогда
не буду больше дурно
думать о людях! — весело
сказал он, искренно высказывая то, что он теперь чувствовал.
— Я
думаю, что кормилица
не годится, сударь, — решительно
сказала Англичанка.
Он
сказал это, по привычке с достоинством приподняв брови, и тотчас же
подумал, что, какие бы ни были слова, достоинства
не могло быть в его положении. И это он увидал по сдержанной, злой и насмешливой улыбке, с которой Бетси взглянула на него после его фразы.