Неточные совпадения
С бодрым
чувством надежды на новую, лучшую жизнь, он в девятом часу ночи подъехал к
своему дому.
Не вспоминая ни
своих, ни его слов, она
чувством поняла, что этот минутный разговор страшно сблизил их; и она была испугана и счастлива этим.
Слушая столь знакомые рассказы Петрицкого в столь знакомой обстановке
своей трехлетней квартиры, Вронский испытывал приятное
чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской жизни.
Теперь он испытывал
чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, возвратившийся домой и находящий дом
свой запертым.
— Входить во все подробности твоих
чувств я не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в
своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои
чувства — это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
Но ему стало стыдно за это
чувство, и тотчас же он как бы раскрыл
свои душевные объятия и с умиленною радостью ожидал и желал теперь всею душой, чтоб это был брат.
Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и
чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и в особенности идею
своего сочинения, основу которого, хотя он сам не замечал этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.
Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, которые он делал над собой, он никак не мог перенестись в душу
своего приятеля и понять его
чувства и прелести изучения таких женщин.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему было слишком страшно понять
свое настоящее положение, и он в душе
своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его
чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
Алексей Александрович ничего не хотел думать о поведении и
чувствах своей жены, и действительно он об этом ничего не думал.
Этот Левин возбуждал в ней теперь
своею привычкой подёргиваться головой непреодолимое
чувство отвращения.
Действительно, Кити таила от матери
свои новые взгляды и
чувства.
Она вспоминала этот робкий, умиленный взгляд, которым он смотрел на нее, и странное
чувство сострадания и неловкости и потом сознания
своей добродетельности, которое она испытывала при этом.
Несмотря на испытываемое им
чувство гордости и как бы возврата молодости, когда любимая дочь шла с ним под руку, ему теперь как будто неловко и совестно было за
свою сильную походку, за
свои крупные, облитые жиром члены. Он испытывал почти
чувство человека неодетого в обществе.
Она испытывала
чувство в роде того, какое испытывала в детстве, когда под наказанием была заперта в
своей комнате и слушала весёлый смех сестёр.
Когда народ с песнью скрылся из вида и слуха, тяжелое
чувство тоски зa
свое одиночество, за
свою телесную праздность, за
свою враждебность к этому миру охватило Левина.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль в сердце Алексея Александровича. Боль эта была усилена еще тем странным
чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы. Но, оставшись один в карете, Алексей Александрович, к удивлению
своему и радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.
Всё, что постигнет ее и сына, к которому точно так же как и к ней, переменились его
чувства, перестало занимать его. Одно, что занимало его теперь, это был вопрос о том, как наилучшим, наиприличнейшим, удобнейшим для себя и потому справедливейшим образом отряхнуться от той грязи, которою она зaбрызгала его в
своем падении, и продолжать итти по
своему пути деятельной, честной и полезной жизни.
Достигнув успеха и твердого положения в жизни, он давно забыл об этом
чувстве; но привычка
чувства взяла
свое, и страх за
свою трусость и теперь оказался так силен, что Алексей Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос о дуэли, хотя и вперед знал, что он ни в каком случае не будет драться.
Но
чувство это заменилось другим: желанием, чтоб она не только не торжествовала, но получила возмездие за
свое преступление.
Этот милый Свияжский, держащий при себе мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие какие-то, тайные для Левина основы жизни и вместе с тем он с толпой, имя которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями; этот озлобленный помещик, совершенно правый в
своих рассуждениях, вымученных жизнью, но неправый
своим озлоблением к целому классу и самому лучшему классу России; собственное недовольство
своею деятельностью и смутная надежда найти поправку всему этому — всё это сливалось в
чувство внутренней тревоги и ожидание близкого разрешения.
Сердясь на самого себя за это гадкое
чувство, Левин сбежал в переднюю. Как только он вблизи увидал брата, это
чувство личного разочарования тотчас же исчезло и заменилось жалостью. Как ни страшен был брат Николай
своей худобой и болезненностью прежде, теперь он еще похудел, еще изнемог. Это был скелет, покрытый кожей.
Он всю эту неделю не переставая испытывал
чувство, подобное
чувству человека, который был бы приставлен к опасному сумасшедшему, боялся бы сумасшедшего и вместе, по близости к нему, боялся бы и за
свой ум.
Чувство гнева на жену, не хотевшую соблюдать приличий и исполнять единственное постановленное ей условие ― не принимать у себя
своего любовника, не давало ему покоя.
Адвокат почтительно поклонился, выпустил из двери клиента и, оставшись один, отдался
своему радостному
чувству. Ему стало так весело, что он, противно
своим правилам, сделал уступку торговавшейся барыне и перестал ловить моль, окончательно решив, что к будущей зиме надо перебить мебель бархатом, как у Сигонина.
У них шел
свой разговор с Левиным, и не разговор, а какое-то таинственное общение, которое с каждою минутой всё ближе связывало их и производило в обоих
чувство радостного страха пред тем неизвестным, в которое они вступали.
И Левин видел, что Егор находится тоже в восторженном состоянии и намеревается высказать все
свои задушевные
чувства.
Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю жизнь
свою хотел следовать, предписывал ему прощать и любить
своих врагов; но радостное
чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу.
Он у постели больной жены в первый раз в жизни отдался тому
чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление
своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
Одно, чего он не мог вырвать из
своего сердца, несмотря на то, что он не переставая боролся с этим
чувством, это было доходящее до отчаяния сожаление о том, что он навсегда потерял ее.
— Ну вот ей-Богу, — улыбаясь сказал Левин, — что не могу найти в
своей душе этого
чувства сожаления о
своей свободе!
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это
чувство сожаления о
своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Со смешанным
чувством досады, что никуда не уйдешь от знакомых, и желания найти хоть какое-нибудь развлечение от однообразия
своей жизни Вронский еще раз оглянулся на отошедшего и остановившегося господина; и в одно и то же время у обоих просветлели глаза.
Когда Анна вышла в шляпе и накидке и, быстрым движением красивой руки играя зонтиком, остановилась подле него, Вронский с
чувством облегчения оторвался от пристально устремленных на него жалующихся глаз Голенищева и с новою любовию взглянул на
свою прелестную, полную жизни и радости подругу.
Первая эта их ссора произошла оттого, что Левин поехал на новый хутор и пробыл полчаса долее, потому что хотел проехать ближнею дорогой и заблудился. Он ехал домой, только думая о ней, о ее любви, о
своем счастьи, и чем ближе подъезжал, тем больше разгоралась в нем нежность к ней. Он вбежал в комнату с тем же
чувством и еще сильнейшим, чем то, с каким он приехал к Щербацким делать предложение. И вдруг его встретило мрачное, никогда не виданное им в ней выражение. Он хотел поцеловать ее, она оттолкнула его.
Левин улыбался
своим мыслям и неодобрительно покачивал головой на эти мысли;
чувство, подобное раскаянию, мучало его.
Несмотря на то, что в этих словах было то умиление пред
своими высокими
чувствами и было то, казавшееся Алексею Александровичу излишним, новое, восторженное, недавно распространившееся в Петербурге мистическое настроение, Алексею Александровичу приятно было это слышать теперь.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о
своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному
чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за
свое мнимое спасение.
И точно такое же
чувство стыда и раскаяния он испытывал теперь, перебирая всё
свое прошедшее с нею и вспоминая неловкие слова, которыми он после долгих колебаний сделал ей предложение.
Вронский в первый раз испытывал против Анны
чувство досады, почти злобы за ее умышленное непонимание
своего положения.
Чувство это усиливалось еще тем, что он не мог выразить ей причину
своей досады. Если б он сказал ей прямо то, что он думал, то он сказал бы: «в этом наряде, с известной всем княжной появиться в театре — значило не только признать
свое положение погибшей женщины, но и бросить вызов свету, т. е. навсегда отречься от него».
Кто не знал ее и ее круга, не слыхал всех выражений соболезнования, негодования и удивления женщин, что она позволила себе показаться в свете и показаться так заметно в
своем кружевном уборе и со
своей красотой, те любовались спокойствием и красотой этой женщины и не подозревали, что она испытывала
чувства человека, выставляемого у позорного столба.
Левин никогда не называл княгиню maman, как это делают зятья, и это было неприятно княгине. Но Левин, несмотря на то, что он очень любил и уважал княгиню, не мог, не осквернив
чувства к
своей умершей матери, называть ее так.
Разве не молодость было то
чувство, которое он испытывал теперь, когда, выйдя с другой стороны опять на край леса, он увидел на ярком свете косых лучей солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье и с корзинкой шедшей легким шагом мимо ствола старой березы, и когда это впечатление вида Вареньки слилось в одно с поразившим его
своею красотой видом облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля и за полем далекого старого леса, испещренного желтизною, тающего в синей дали?
Левин остался на другом конце стола и, не переставая разговаривать с княгиней и Варенькой, видел, что между Степаном Аркадьичем, Долли, Кити и Весловским шел оживленный и таинственный разговор. Мало того, что шел таинственный разговор, он видел в лице
своей жены выражение серьезного
чувства, когда она, не спуская глаз, смотрела в красивое лицо Васеньки, что-то оживленно рассказывавшего.
Но потом, разгоревшись работой и увидав, как старательно усердно Весловский тащил катки за крыло, так что даже отломил его, Левин упрекнул себя за то, что он под влиянием вчерашнего
чувства был слишком холоден к Весловскому, и постарался особенною любезностью загладить
свою сухость.
— Да, славный, — ответил Левин, продолжая думать о предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал
свои мысли и
чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.
Дарья Александровна исполнила
свое намерение и поехала к Анне. Ей очень жалко было огорчить сестру и сделать неприятное ее мужу; она понимала, как справедливы Левины, не желая иметь никаких сношений с Вронским; но она считала
своею обязанностью побывать у Анны и показать ей, что
чувства ее не могут измениться, несмотря на перемену ее положения.
И теперь у себя за столом, празднуя выбор Неведовского, он испытывал приятное
чувство торжества за
своего избранника.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового
чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому
чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а иногда жил и
своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем хотелось смеяться от странной новой радости.
Левин во всё время исполнения испытывал
чувство глухого, смотрящего на танцующих. Он был в совершенном недоумении, когда кончилась пиеса, и чувствовал большую усталость от напряженного и ничем не вознагражденного внимания. Со всех сторон послышались громкие рукоплескания. Все встали, заходили, заговорили. Желая разъяснить по впечатлению других
свое недоумение, Левин пошел ходить, отыскивая знатоков, и рад был, увидав одного из известных знатоков в разговоре со знакомым ему Песцовым.